О себе
Шрифт:
Помнится, один человек сказал мне (это было позднее): "Знаешь, Алан, а ведь ты счастливый человек, ты можешь купить себе новую машину без налога. Практически ты можешь купить новую машину за деньги, вырученные от продажи старой. Значит, сказал он, ты счастливый человек, потому что тебе не надо тратиться. Как же это здорово! Понимаешь, ты никогда не бываешь в убытке". Я ответил ему на это: "Знаешь, Матчин, я понимаю, что я счастливый человек, и с удовольствием поделился бы с тобой своим счастьем. Так что, если у тебя есть большой топор, принеси его мне, я достану полено, положу на него твою ногу и отрублю ее, и тогда ты тоже будешь покупать себе машины без налога. И еще я сказал: "Твоя жизнь будет счастливой - у тебя будет чертовски счастливая жизнь, Матчин, совсем как моя". Но он не оценил или не понял моей шутки.
Сколько времени уже длится это интервью-монолог?
– Что вы!
– вскричал он с лукавой улыбкой.
– Просто не припомню, когда я чувствовал себя так превосходно!
Было ли это данью гостеприимству или нежеланием прерывать воспоминания?
Перезаряжая кассету и воспользовавшись паузой, передаю Маршаллу привет от общества дружбы "СССР-Австралия".
– Да, дружба между нашими странами существовала издревле: еще раньше, чем зафиксировано письменной историей, австралийские аборигены принимали гостей из Сибири - птиц, прилетавших сюда на зимовье.
Едва прередохнув, Маршалл продолжал рассказ:
– Итак, к тому времени я вступил в Лигу писателей - то была левая организация, практически она состояла из одних коммунистов. И они стали моими друзьями и помощниками. Впоследствии меня выбрали ее председателем. Вот тогда-то я и научился выступать - прежде я всегда ужасно смущался.
В этой Лиге я встречал людей, которые со временем достигли больших высот. Интересных людей, поскольку ее основателями были интеллигенты, любившие использовать возможность проявлять свою эрудицию, рассуждая о поэтах, например, Блейке, Донне, Китсе или о любой фигуре, входившей тогда в моду, и это вело к тому, что я замыкался в себе, чтобы не выдавать свою неосведомленность. Эти люди упивались только своим авторитетом в группе.
Обычно ее председатель по дороге в Лигу заглядывал в книжную лавку и спрашивал продавца (его звали Генри Лоусон, как и известного нашего писателя, и позднее он стал членом парламента): "Ну, что новенького?" И продавец рассказывал ему о последних новостях. Таким образом, он всегда был в курсе всех дел. Я просто восхищался им. Однажды я встал рано утром и, проходя мимо книжной лавки, тоже засунул туда голову ц спросил у Генри Лоусона: "Ну, что новенького?" Тот вскричал: "Как это что новенького? Господи, да ты случайно не Алан Маршалл?" - "Да, он самый". И он сказал: "Ты что, не слышал последние новости? " Я сказал: "Не слышал". "Так вот, в Англии напечатали статью об Алане Маршалле". Оказывается, английский журнал "Лефт ревью" перепечатал ряд моих статей из коммунистического журнала "Уоркерс войс", и один из издателей откликнулся на эту публикацию и назвал их мастерскими.
Ну что ж, сказал я, это чудесно. И я сказал: "Послушай, а не мог бы ты мне удружить? Когда наш председатель просунет в дверь голову - и спросит: "Ну, что новенького?" - скажи ему про это дело". Так он и поступил.
И в тот вечер, когда все просили председателя что-нибудь рассказать, он встал и произнес целую речь. В частности, он сказал: "Я очень рад вас видеть, тут со" бралось так много народу, и у нас будет большая дискуссия о Блейке (или о Донне, или о Китсе - неважно. Нет, - сказал он, - на этой неделе никаких особых новостей нет, все по-старому". И тогда я сказал: "Послушайте, мистер председатель, вы меня извините, но мне хотелось бы сообщить вам новость: в Англии вышла обо мне статья - это большое дело".
Бог ты мой! Его чуть не хватил удар. Куда только девался весь его гонор? Он просто не знал, как ему и реагировать.
Словом, так я начал печататься в Англии и нет-нет да и стал получать заказы на статьи.
И так оно шло до моей поездки в Советский Союз. где, к своему превеликому удивлению, я узнал, что считаюсь крупным писателем. По крайней мере, так оно выглядело.
Когда я обнаружил, что мои произведения переводят и печатают в Советском Союзе, я был просто в восторге, тем более что возвращался домой, в Австралию, с экземпляром "Я умею прыгать через лужи" на русском языке. И несмотря на то, что у Советского Союза было тогда много недоброжелателей в Австралии, сам факт, что я популярен у советских читателей, странным, образом положительно сказался на моей репутации, так как австралийцы не могут не считаться с тем, что Советский Союз дал человечеству Толстого (или по крайней! мере его дала Россия), Горького и других литературных богов, которых чтят во всем мире, - моих богов, что эти русские знают толк в хорошей литературе.
Из Советского Союза мои книги стали переходить одну границу
– Сколько раз вы приезжали в Советский Союз?
Этот вопрос повел нашу беседу по другому руслу, но явно не менее приятному для моего собеседника.
– Четыре. Один раз ненадолго, проездом в Берлин - на писательскую конференцию.
Однажды у меня состоялся разговор, который, может быть, Покажется вам интересным. Мы летели в Восточную Сибирь. Один из пассажиров все время разговаривал с соседом и смеялся. Я повернулся к ним и спросил, откуда они родом, и они ответили: из Дагестана. Я сказал: "Послушай, а мне бы хотелось побывать в ваших краях". "Ну, что ж, приезжайте - будем рады", - услышал я в ответ. "Обязательно приеду, - усмехнулся я.
– Интересно побывать в местах, где живут лучшие танцоры Советского Союза". И тут громкий женский голос ответил мне: "Послушай, друг, лучше, грузинских танцоров нет". Тотчас же запротестовали узбеки: "Вот смех, да и только, не слушай ты эту болтовню, лучше наших танцоров нет во всем Советском Союзе. У нас самые красивые женщины и самые прекрасные танцоры - ни в - одной республике таких нет". Неожиданно раздался другой женский возмущенный голос: "Ничего подобного, все лучшие танцоры у нас в Киеве".
– "Ерунда, - оборвал ее мужчина, молчавший все это время, - вы уж извините, но лучше вам приехать в Центральную Россию, неподалеку от Ленинграда, - какое точно место он назвал, не припомню, - наши плясуньи - вот это красотки! Наши пляски на празднике урожая - ни в сказке сказать, ни пером описать. Я с удовольствием отвез бы вас туда. Непременно приезжайте к нам, если хотите увидеть лучших танцоров - лучших, что бы вам там ни говорили". И тут они затеяли между собой горячий спор. Они спорили и спорили, а тем временем мы пролетели чуть ли не через весь Советский Союз...
Мне довелось познакомиться с Корнеем Чуковским. Он был уже в преклонных годах. Почему я так стремился встретиться с ним? Потому что он был хорошо знаком с Горьким, а Горький - человек и писатель, которого я люблю больше всего. Он величайший художник. Еще Чехов. И вот, когда я приехал к Чуковскому, мне навстречу поднялся со стула высокий, статный мужчина. Он приветливо кивнул моей дочери - ей было восемнадцать лет, и она очень стеснялась и робела, это было ее первое далекое путешествие. Чуковский хотел помочь ей освоиться, и он сказал: "Пошли погуляем по лесу". И он пошел с ней гулять. А когда они вернулись, оживленно беседуя, моя дочь чувствовала себя уже совсем иначе. Чуковский дал мне посмотреть письма Максима Горького, а потом показал здание рядом со своей дачей - детскую библиотеку, свое детище.
В мой последний приезд в Советский Союз меня с дочерью возили к Самуилу Маршаку - самому чудесному человеку из всех писателей, которых я встречал. Он написал прелестную историю своего детства. В самом деле, совершенно прелестную. И я очень стремился повидаться с ним, побывать у него. Он был тогда уже глубоким стариком. Его стол был завален бумагами и книгами. Полки тоже ломились от книг. И он обнял меня обеими руками, прижал к себе крепко-крепко и долго не отпускал. И сказал: "Знаете, мы с вами как дети". А я ответил: "Вы написали прекрасную книгу о своем детстве". "У меня не было намерения написать книгу о своем детстве, я старался написать о том, ч_т_о т_а_к_о_е д_е_т_с_т_в_о", - услышал я в ответ. И я сказал: "Именно это вы и сделали. Вы рассказали, что такое детство. Это было и моим детством". Несколько дней спустя он умер. Но пока он был тут и рассказывал о своей жизни и о том, что перенес в молодости, я понял, какой же это замечательный человек. Моей дочери он подарил свою книгу с автографом.
Ах, какая же это книга! Маршак так умел понимать детей потому, что говорил с ними "на равных", а не снисходительно и при этом находил слова, хотя и понятные им и тем не менее такие, какими взрослый говорит со взрослыми. Еще он сказал мне: "Почему бы вам не написать волшебную сказку, у вас должно хорошо получиться".
Голос рассказчика, голос доброго сказочника, завораживал, в особенности всякий раз, когда речь заходила о детях или о детской литературе, занимающей столь важное место в его творчестве. Ведь все, что написано им о детях и для детей, - свидетельство великолепного дара художника проникать в душу ребенка. Только человек, безгранично любящий детвору, мог создать такие точные портреты своих юных друзей, в том числе аборигенов. Причем диалог, к которому писатель так активно прибегает, служит самораскрытию сложного детского характера - словно бы и нет здесь вмешательства автора.