О, сергамена!
Шрифт:
Тем более странной выглядела эта его выходка, эта его поза, что она открывала мне обстоятельства, подразумевающие наказание.
– Ты хочешь, чтобы я поругал тебя, да? Поругал? Может, мне тебя еще и поколотить?
Сергамена несмело высунул морду из-за гобелена. Но он не выглядел виноватым, напротив, глаза его сияли торжеством, а пасть была дружелюбно оскалена.
Все это ужасно меня растрогало. Я
– Потерпи, муркетик, потерпи. Я что-нибудь придумаю. Заберу тебя отсюда… Обещаю. Только ты не высовывайся. Если кто-нибудь тебя увидит, тебя отправят назад… Вот сейчас схожу домой, подготовлю там все…
Сергамена сощурился и кивнул головой, словно хотел сказать: «Славно придумано!».
7
Мой путь домой пролегал через гудящую разноголосицу базарной площади – я нехотя влился в торгующую, меняющую и бранящуюся толпу, согреваясь мечтами о непроницаемой тишине кабинета.
«Какое мне дело, – размышлял я, – до того, как сергамена очутился на чердаке? Допустим даже, что зверь раздвоился… Допустим, один сейчас там, в пути, а другой – вернулся ко мне… Ну и раздвоился… Ну и что? Пускай себе двоится на здоровье… Какая мне разница? Главное, что мой зверь здесь… Между прочим, дома его можно премиленько устроить… И никаких клеток, никаких больше цепей… Главное, чтобы домоправительница не проболталась, дура старая…»
– Эгей! Милостивый гиазир лекарь!
Голос показался мне знакомым, и я остановился.
Я сразу узнал Радзамтала, племянника ринского наместника: мешком висящее дорожное платье, медно-рыжая горшкообразная шапка, пышная ухоженная борода.
– Какими судьбами? – поинтересовался я.
– Да проездом, как раз вечером к господину наместнику хотел зайти. А что вы такой невеселый? Траур?
– Что-то нездоровится…
– В добром ли здравии сергамена? – спросил Радзамтал.
– Знаете, как раз вчера его увезли… Увезли в столицу. Господин наместник решил преподнести его императору, для нового зверинца…
– Так вот оно что! – всплеснул руками Радзамтал. – Суду ясны обстоятельства, как говорится… То-то, я вижу, вы распереживались!
– Не вполне понял ваш намек, – отозвался я как можно более холодно.
– Да нету здесь никакого намека. Я ведь тоже ходил за сергаменой,
– Что значит привязаться к «пустой игрушке»? Ведь это живое существо! Отзывчивое, ласковое, с чуткой душой… Если уж на то пошло, иные люди более заслуживают того, чтобы именоваться «пустыми игрушками»!
К моему величайшему изумлению, Радзамтал вызывающе громко расхохотался. Торговка сушеными фруктами поторопилась даже откатить свой передвижной прилавок, да оно и не удивительно: мои соотечественники боятся чокнутых…
Приступ смеха был столь длителен, что я уже собрался уходить, когда Радзамтал, вмиг угомонившись, удержал меня.
– Не обессудьте, Аваллис… Уж очень смешно все это выглядит… Я знаю, чем развеять вашу печаль. Дело в том, что зверь, которого я вам привез – всего лишь искусно сделанная механическая кукла. Это подделка, имитация зверя. Немного механики, немного магии… Потому-то у него и нет сердца. Зачем сердце кукле? Потому-то он не спит и не ест. Вы меня понимаете? Что же до его так называемых «повадок», то это не более чем воспроизводство тех клише, которые были заложены в его пустую голову нашим придворным магом. Собственно, я здесь для того, чтобы предупредить господина наместника, да и всех вас: у этой игрушки есть опасное свойство раздваиваться, выпускать фантом, и этот фантом может принести неисчислимые бедствия тому…
Я не дослушал его до конца: возмущение и ярость овладели моей душой.
Я вынул из голенища сапога тонкую спицу с крючком на конце – не раз и не два я извлекал ею рыбьи кости из горла несчастных обжор. Свободный конец спицы был заточен и смазан сильнейшим ядом – вот уже сорок лет спица служила мне незаменимым подспорьем в самообороне.
Радзамтал не успел даже окончить фразу. Короткий замах – и я насквозь проткнул его здоровую молодую печень…
Стремительно бледнея, Радзамтал упал, пронзительно завизжала торговка фруктами, случайные зрители бросились врассыпную, да и я поспешил скрыться, оставив Радзамтала корчиться в пыли.
Сострадание мне не чуждо. И все же мне не было жаль его, ведь он не понимал главного: есть вещи, не допускающие лжи, ибо ложь святотатственна.