О Шмидте
Шрифт:
Именно так. Мэри с детства сирота. Тети, которая ее вырастила, уже нет. Мой отец умер, когда мне было сорок с небольшим, мать — и того раньше. У каждого из них есть двоюродные братья и сестры и, пожалуй, какие-то дядья, но мои с ними не дружили. И не поддерживали связь. Не припомню, чтобы на похороны отца приезжал кто-то из родни. С другой стороны, в большой розовой вилле в Уэст-Палм-Бич живет моя мачеха, которая вполне здорова и благополучна и, по ее собственным словам, едва ли не моложе меня!
Джон никогда о ней не говорил, и Шарлотта тоже.
Ну а чего ради им это делать? Шарлотта своего деда не помнит, а с Бонни — так зовут мачеху — я общаюсь от случая к случаю. Вот когда умер отец, я приезжал забрать одежду, которую он мне оставил, да еще она мне вручила набор каких-то его вещей, видимо, тех, что ей не нравились, нашла способ отделаться; я не стал об этом задумываться. Мы одно время переписывались — по письму раз в год, под Рождество.
Шмидт замолчал и отнял руку. Дорогая Рената, предложите мне еще капельку виски. Я не против рассказать вам эту
Налейте сами. Я так расслабилась.
Ага. Ну так вот. Отец, понимаете, лишил меня наследства — он все оставил Бонни, включая мебель, которая принадлежала нашей семье много лет. Бонни не та тема, которую я стал бы обсуждать с Джоном. Да и с Шарлоттой-то, наверное, никогда не обсуждал. Бонни принадлежит прошлой жизни, тому времени, когда я учился в университете, начинал практиковать. Все это осталось позади, когда я встретил Мэри.
Наверное, очень обидно, когда тебя лишают наследства!
И да, и нет. Кстати, подходящий предмет для нашего разговора — история семьи, наследство, скелеты в шкафу. Мы ведь должны обсуждать особенности моего детства. Мать у меня была ипохондрик, которому и в самом деле не повезло со здоровьем: время, свободное от приступов мигрени и радикулита, она проводила в больницах, где от нее отрезали один орган за другим: желчный пузырь, часть почки, щитовидную железу — все, что можно, — и наконец все женские принадлежности. Сильнее ипохондрии была в ней скупость. Мы жили в Гринич-Виллидж, всю работу по дому делали у нас ирландские служанки. И, поверите ли, мать, даже когда приходила в себя после операции, которая оказалась для нее последней, не разрешала отправлять служанок за покупками: боялась, как бы они не переплатили за яйца или за картошку, или за масло — такого она бы не пережила. Яйца она считала каждый день, чтобы убедиться, что девушки съедают не больше двух штук. Для такой скупости не было абсолютно никаких причин. Отец был главой небольшой и преуспевающей конторы, практиковал морское право. Фактически единственным ее собственником: партнеры там только звались партнерами, а на деле были просто наемными сотрудниками. Еще не ушли те дни, когда заниматься морским правом в Нью-Йорке было выгодно, так что мы жили в красивом доме на хорошей улице, но притом будто бы в диккенсовской нищете. Я ходил в иезуитскую школу на Парк-авеню, учеба там не стоила почти ничего, но образование давали основательное. Отец обедал в Городской ассоциации, [19] а ужинал с клиентами-судовладельцами там, где захочется клиенту. На дворе стояла эпоха шикарных судовладельцев: греки, почти все — родственники друг другу, норвежцы и даже одна чешская леди, которая сколотила состояние, покупая старые негодные корабли и отдавая их во фрахт под грузы для Корейской войны. Разумеется, мать не контролировала отцовские деньги, так что он хорошо одевался — в традициях уолл-стритовских юристов — и за столом с этими магнатами выглядел вполне достойно. В отпуск родители никогда не ездили. Отец полагал, что это уронит его авторитет в фирме. Когда мать умерла, я только поступил в колледж. Отец совсем расклеился, хотя они всю жизнь ругались — из-за денег. Например, он коллекционировал голландскую оловянную посуду, и каждая купленная им кружка была матери как нож в сердце. Так или иначе, отец, думаю, продолжал бы свою привычную жизнь, разве что больше покупал бы оловянной посуды, но тут на сцене появилась Блестящая Бонни. Вдова одного мелкого греческого судовладельца, который породнился с какой-то ветвью клана Кулукундисов, но сама — стопроцентная американка из Нэшвилла с незабвенным и невыносимым акцентом; отец исполнял завещание ее мужа и, возможно, управлял его имуществом. Всегда хорошо в дополнение к обычной работе по сделкам взять в свои руки исполнение завещания. Мало что может привязать к тебе клиента лучше, чем та мысль, что после его смерти ты будешь распоряжаться всем, что он имел. Муж Бонни скончался скоропостижно, и мой отец стал его душеприказчиком, ну а дальше — простое и логичное развитие событий. Ах, что за жизнь началась у них с Бонни! Я думал, что мать ворочается в гробу, как цыпленок на вертеле, всякий раз, когда отворялась сокровищница Шмидта: распотрошить дом, оформить и переоформить интерьер, выписать дворецкого прямиком из Гонконга, оплатить ложу в опере, ну и так далее без конца. Вдобавок отец перестал одеваться у «Братьев Брукс» и стал шить у самого дорогого нью-йоркского портного. Все его вещи, которые я теперь ношу, оттуда. К счастью, у нас был один размер, и только в последние пару лет он набрал немного лишнего веса. Ну а потом он умер, отписав, как я вам уже сказал, все, что у него оставалось, своей Бонни. А это были немалые деньги, потому что он до конца жизни продолжал хорошо зарабатывать, а до Бонни никогда ничего не тратил. В тот момент мне показалось, что я получил незаслуженный пинок под задницу, но я это пережил и признаю, что отец обязан Бонни счастливейшими годами своей жизни. Кроме того, он, наверное, думал, что я его предал.
19
В крупных городах США — общественная организация, объединяющая представителей компаний и фирм, располагающихся в городском центре.
Как это?
Его контора была из тех, что переходят по наследству от отца к сыну. Никогда не говоря этого вслух, отец предполагал, что я возьму дело в свои руки. Я был хорошим студентом, после выпуска
О, какая история! Мой дорогой Шмидти, я хочу продолжения. Может, останетесь у нас и пораньше пойдем доедать холодную индейку?
Индейку? Я хочу вас поцеловать.
Я знаю, но это неудачная мысль. Не надо отвлекаться. А потом, скоро все вернутся.
Вы правы. Это просто внезапное желание. Как в песне «Новые фантазии — странные фантазии…» Спасибо за холодную индейку. Наверное, я лучше попробую успеть на автобус. А что мы будем делать дальше, доктор?
Мы станем лучшими друзьями. А когда я вас увижу? Вы приедете в город пообедать со мной?
В один из ваших четвергов? Не знаю. Я предложу Шарлотте, чтобы они с Джоном пригласили вас к нам в деревню. Вам надо увидеть дом, в котором я пока еще живу. Я сейчас скажу вам кое-что, и пусть это будет нашей с вами тайной, поскольку я еще не говорил этого Шарлотте. Я собираюсь отказаться от своего пожизненного права и подарить дом ей на свадьбу. И они с Джоном станут в нем хозяевами.
Шмидти, давайте поговорим прежде, чем вы ей это сообщите.
Может, и поговорим, но я уже все решил. Никогда не был так решительно настроен.
Вдоль 57-й Улицы дул сильный западный ветер. Шмидт шел, наваливаясь на ветер всем корпусом, сжав руки в карманах брюк в кулаки. Третья авеню как вымерла. Такси, что с зажженными табличками «В парк» проносились одно за другим в сторону моста, удалось поймать только на Лексингтон-авеню, чтобы доехать до 41-й Улицы, где уже поджидал чумазый автобус. Шмидт сел у окна, вынул из кармана «Попечителя», [20] нашел место, где остановился, и стал читать. Да, господин Хардинг определенно знал, как понравиться людям, и умел уживаться со своей семьей в одном доме. Отчего одни получают этот дар при рождении, а другие — нет? Надо спросить доктора Ренату, когда они встретятся. А это невозмутимое целомудрие! Автобус тронулся, и водитель выключил свет в салоне. Лампочка над креслом светила слишком тускло. Шмидт выключил ее, положил книгу на колени, подозвал кондуктора, чтобы его не беспокоили, расплатился и заснул.
20
Роман (1855) классика английской литературы Энтони Троллопа (1815–1882).
Он проснулся нехорошо, с дурным вкусом во рту. Откуда-то воняло, и Шмидт проснулся именно от зловония. Открыв глаза, он увидел, что рядом сидит какой-то человек. Мужчина его роста, только куда более крупный. Одет в поношенный и грязный, слишком тесный для его габаритов твидовый пиджак той же расцветки, что и у Шмидта. Под пиджаком толстый свитер, как с армейского склада, грязная фланелевая рубашка и дочерна засаленный оранжево-розовый галстук. Человек спал, из его приоткрытого рта сбегала на подбородок струйка слюны. Шмидт сразу подумал, что слюна течет оттого, что во рту у человека почти не осталось зубов, как у стариков-курдов, фотографии которых печатают в газетах. Хотя человек совсем не казался старым, может, чуть постарше Шмидта. Если отвлечься от жуткого рта, у него было хорошее английское или немецкое лицо: глубокие глазницы под крепкими надбровьями, выдающийся нос, небольшие, аккуратной формы уши, прочный череп — пассажиры авиалайнера, попавшего в переделку над Тихим океаном, разом успокаиваются, увидев такое лицо у проходящего по салону капитана. Между ног соседа стояла трость. Человек поерзал на сиденье и выпустил газы. Заряд извергся серией продолжительных взрывов, сопровождавшихся громким урчанием и журчанием в животе. Слабая улыбка облегчения — как у младенца, который только что отрыгнул — на миг осветила лицо пассажира. Запах клоаки был невыносим, но не он, а другая тошнотворная вонь разбудила Шмидта и продолжала мучить его. Может, человек прячет в кармане кусок гнилого мяса или у него гноящаяся рана на ноге или еще где-нибудь под одеждой? Простое скопление старой грязи и пота, думал Шмидт, просто не может так смердеть. И почему в. практически пустом автобусе этот человек сел рядом с ним, вместо того чтобы с комфортом развалиться на двух сиденьях?
Шмидт понял, что нужно удирать. Непонятно только, как. Жирные ляжки соседа занимали все пространство перед ним, а перешагнуть через них Шмидт не отваживался. Видимо, мужика придется потрясти и попросить подвинуться. Так Шмидт и поступил. Человек еще раз выпустил газы и спросил: Кишечник понуждает или мочевой пузырь?
Шмидту показалось, что, говоря это, человек подмигнул.
Ни то, ни другое. Пожалуйста, поднимитесь на секунду. Я хочу пройти.
Фу-ты, ну-ты! Полюбуйтесь-ка, пройти он хочет! А в чем дело-то? Не нравится сидеть рядом?