О смелых и умелых. Рассказы военного корреспондента
Шрифт:
Воздух сотрясается от взрывов, и снова из окна вываливается подушка, которую, не помнит когда и как, поставил на место Алёша.
— Ничего у вас не выйдет, дураки, дураки, — шепчет он, отворачиваясь от окна, не в силах глядеть на зловещую картину бомбёжки. — Значит, досадил он вам ночью… Постойте, вот стемнеет, наша возьмёт!
И спускает тяжёлую штору.
В комнате во всех углах сгущается тьма, только над столом жёлтый, тёплый огонёк коптилки. И рядом стриженая голова мальчика. Беззвучно движутся его губы, он шепчет сам
Он занимается.
Если не придёт учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.
Вот она идёт! Это её шаги!
Он научился различать их издалека, на самых первых ступенях лестницы! Она три раза останавливается, на каждой площадке, ей нужно отдыхать. А может быть, она даёт ему время подняться из-за стола, затем двинуться навстречу и помочь открыть забухшую от сырости дверь квартиры.
Когда мама тянет к себе, а он подталкивает к ней, пусть слабо, чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив!
И это такая радость!
Бывает, что от слабости не может толкнуть дверь, тогда он просто на неё валится, и дверь поддаётся. И ликует, что дождался мамы, не поддался смерти!
Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он толкнуть дверь и сползает к порогу…
И в это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама.
Её одежда пахнет морозом и дымом. Её лицо черно от копоти. Пряди волос слиплись. И губы чёрствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно…
И вдруг понимает, что это не его мама… Это чья-то чужая. Хотя у неё такие же ввалившиеся глаза. И из них так же, как у мамы, текут слёзы. И она шепчет те же слова, что мама:
— Ты жив? Ты цел? Зайчонок!
Ему хочется сказать, что она, очевидно, ошиблась подъездом. И он совсем не её «зайчонок». Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая на стул, сама говорит:
— Вижу, занавешено наше окошко даже днём… значит, никого в живых уже нет. И вдруг смотрю — щёлочка и в неё кто-то смотрит… Ах, как бросилась я вверх по лестнице, откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг это мой… А у тебя что, никого не осталось тоже? Ты один? На вот, маленький. Кушай!
И суёт ему в рот что-то липкое.
— Это питательно. Это я своему несла… А его нет. И дома нет, и ничего нет… развалины. А уходила — всё ещё было… и дом, и он… Ну, ты кушай, кушай… Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем… даже шторку не задёрнул… Смотрю — свет горит… И вот я на этот свет… Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!
Алёша машинально ест. Согревается идущим от неё теплом и засыпает.
Возможно, это ему приснилось… Но, проснувшись ещё раз от звуков горна, Алёша обнаруживает у себя под боком свёрток с едой. От него так необыкновенно пахнет, что Алёша находит его сразу. Развёртывает — и что же там: хлеб, намазанный повидлом! Это так вкусно… И его зубы сами впиваются… Но тут его останавливает мысль: «Это не моё… Здесь какая-то ошибка!»
Но зубы
Наверно, Алёша уже был так плох, весь организм его был на таком крайнем пределе, что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно смерти, И когда Алёша проглотил всё до последней крошки, он впал в забытье…
Когда Алёша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть не упал от радости — в дверях показалась мама.
— Ты жив? Цел, оленёнок! — Она крикнула всё так же, как та, чужая мама, за исключением «зайчонка».
И у неё так же закапали слёзы. И они обнялись так крепко, что слышали биение сердец друг друга за тонкими слабыми рёбрами. И это так радостно. Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.
— Как ты тут жил без меня, оленёнок?
— Ничего, — отвечает Алёша.
— А я, когда очнулась, спрашиваю, где я, что со мной, какой день идёт?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя из цеха… И вот… Хорошо, что подвезли машиной… Жив, жив, милый Алешуня мой… Теперь всё будет хорошо. Всё чудесно. Ты не слышал ещё, по льду Ладоги проложена ледовая дорога. Дорога жизни! А что ты ел тут без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был… Чужие варежки?
И Алёша тоже замечает чужие варежки, уроненные под столом… И рассказывает о чужой маме, которая ему словно приснилась. Как она плакала о своём и кормила чужого «зайчонка».
Мама молча кивает головой. Она видела этот дом, развалины которого ещё курятся дымом… Там работают сапёры, пытаются спасти кого-нибудь из-под обломков… И многих уже спасли.
— Может, она еще найдёт своего, поэтому она и поторопилась уйти, — старается мама утешить Алёшу.
— Зачем же я съел его хлеб с повидлом?
— Ничего, Алёша, был бы он жив, в госпитале… его тоже накормят… Да и я могу помочь… Если… Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих варежек… А может быть, сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может быть, она разговаривала с Антоном Петровичем? Он спит всё ещё после дежурства? — прислушалась мама. — Почему на тебе его пальто?
— Ах, я и забыл, он же ушёл… за картошкой. Велел ждать его с большим мешком, с большим… с большим и полным картошки!
— Да? — Мама тревожно оглядела комнату. — А взял ли он мешок, Алёша?
— Взял, взял, я сам видел… И оделся похуже, это ведь далеко, там уже рядом окопы… И ямы. Полная яма огородной картошки!
— Зачем же ты отпустил его, Алёша?
— Так ведь он же обещал вернуться!
— И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?
— Да, вот они, велел получать и кушать, а он там у родственников покормится. Картошкой. Ему же нужно будет отдохнуть перед дальней дорогой. Ну что ты, мама?
— Давай, Алёша, помолчим.
— Ты думаешь, он пошёл умирать на кладбище? Чтобы не быть людям в тягость? Нет, мама, нет!