О смысле жизни
Шрифт:
У . Сологуба есть одно небольшое стихотвореніе, какъ-разъ на тему о раздленіи «добра» и «зла»; поэтъ разсказываетъ намъ, какъ «въ первоначальномъ мерцаньи, раньше свтилъ и огня», боги воззвали его «думать-гадать» о міросозданіи:
И совщались мы трое, Радостно жизнь расцвла. Но? на благое и злое Я раздлилъ вс дла. Боги во гнв суровомъ Прокляли злое и злыхъ, И раздляющимъ словомъ Былъ я отторженъ отъ нихъ…Теперь Л. Шестовъ, вслдъ за Нитцше, исправляетъ ошибку опрометчиваго поэ-та и несправедливыхъ боговъ: становясь по ту сторону благого и злого, мы снова имемъ передъ собой нерасколотое, цльное мірозданье, мы снова находимъ отторгнувшихъ насъ боговъ, мы снова примиряемъ человка съ міромъ, не пытаясь «добромъ» оправдать или осмыслить «зло». Становясь по ту сторону добраго и злого, мы тмъ самымъ неизбжно приходимъ къ amor fati; мы не объясняемъ міръ, мы принимаемъ міръ. Все безсмысленное зло, всякая драма, всякій нелпый случай не могутъ быть нами осмыслены; мы не можемъ отвтить на вопросъ «зачмъ». Единственный выходъ? посмотрть жизни прямо въ глаза и принять ее, со всмъ ея добромъ и зломъ. «Въ жизни? пишеть Л. Шестовъ?
Теперь ясно, каково могло быть отношеніе Нитцше? а мы знаемъ, что именемъ Нитцше говоритъ съ нами Л. Шестовъ? къ тому «добру», которое якобы осмысливаетъ нелпый трагизмъ жизни. Въ первой своей книг Л. Шестовъ, какъ мы видли, возводилъ на пьедесталъ представителя идеи «добра», «долга», «нравственнаго величія»? Брута; теперь же для Л. Шестова Бруты? безконечно несчастные люди, пожертвовавшіе автономному добру жизнью, своей и чужой. Теперь Л. Шестовъ понимаетъ, что «совсть», категорический императивъ, можетъ мучить не только за зло, но и за добро, не только Макбетовъ, но и Брутовъ; совсть можетъ мучить и того человка, который всегда былъ «добродтеленъ» и всегда думалъ, что «въ подчиненіи правилу? высшій смыслъ жизни» (II, 67). На примр Нитцше Л. Шестовъ показываетъ, какъ «совсть» принимается за это, казалось бы, несвойственное ей дло: «вмсто того, чтобы корить, проклинать, предавать анаем, отлучать отъ Бога и людей человка за то, что онъ былъ „дурнымъ“, она преслдуетъ его за то, что онъ былъ „хорошимъ“! (Чувствуетъ ли читатель, въ чемъ связь всего этого съ темой андреевскаго разсказа „Тьма“?? И.-Р.)…Оказывается, что совсть бичуетъ не только за то, что человкъ преступилъ „правила“, но и за то, что онъ относился къ нимъ со всмъ тмъ уваженіемъ, о которомъ говорить Кантъ»… (II, 156, 171).
Конечно, это не общее правило: всегда останутся добродтельные Бруты и Порціи, стоящіе вн подобной трагедіи духа. Достойная жена Брута, Порція, умираетъ во имя «добра» страшной смертью? глотаетъ раскаленный уголь; ее Л. Шестовъ иронически ставитъ въ примръ всмъ апологетамъ добра, какъ самоцли: «глотайте угли? а тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ, каждому отдльно, или всмъ вмст, если васъ наберется много. Это ли не утшеніе? Это ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?» (IV, 242). Но самъ онъ категорически отказывается глотать угли, отказывается возводить въ законъ «добро», отказывается жертвовать дйствительностью идеализму, отказывается отъ идеализма и оправдываетъ «наскомое» (вспомните стихо-твореніе въ проз Тургенева подъ этимъ заглавіемъ), оправдываетъ «дйствительную жизнь, съ ея ужасами, несчастіемъ, преступленiями, пороками»…; онъ утверждаетъ, что «зло» нужно не меньше, если не больше, чмъ «добро», что и то и другое необходимо для человческаго существованія и развитія. «Нитше былъ первымъ изъ философовъ, который осмлился прямо и открыто протестовать противъ исключительной требовательности добра, желавшаго, чтобъ, вопреки всему безконечному разнообразію дйствительной жизни, люди признавали его „началомъ и концомъ всего“, какъ говоритъ графъ Толстой. Правда, Нитше видлъ одно дурное въ „добр“ и просмотрлъ въ немъ все хорошее, отступивъ тмъ самымъ отъ своей формулы? amor fati» (II, 190? 197, 208). Но все же онъ правъ въ главномъ, въ основномъ: «добро» не есть «Богъ», не есть смыслъ жизни всего существующаго. «Нужно искать того, что выше состраданія, выше добра. Нужно искать Бога»? этими словами Л. Шестовъ заканчиваетъ свою вторую книгу.
IX
Случай? побдилъ: такъ можно определить отношеніе второй книги Л. Шестова къ первой, гд велась со «случаемъ» такая ожесточенная борьба, поединокъ Человка и Нкоего въ сромъ. Есть только два пути, на которыхъ эта побда слпой судьбы, случая, міровой необходимости, Нкоего въ сромъ? не въ названіи дло? является обоюдоострой: путь ненависти и путь любви. Человкъ побжденъ только тогда, когда онъ рабски покоренъ, когда онъ самъ признаетъ себя побжденнымъ; онъ не побжденъ до тхъ поръ, пока жгучая ненависть или яркая любовь горятъ въ его душ. Есть еще и третій путь, путь имманентнаго субъективизма, но о немъ мы не будемъ пока говорить, какъ и о первомъ пути, который мы видли на примр андреевскаго Человка; по второму же пути идетъ Л. Шестовъ, съ нитцшевскимъ девизомъ «amor fati»: не ярмо жестокаго владыки несетъ человкъ, а преклоняется предъ нимъ sua sponte, добровольно сла-гаетъ гимны тому, что проклинаютъ его собратья. Но любовь эта? особаго рода; это любовь жгучая, острая, больная, по временамъ тсно граничащая съ ненавистью; безнадежность? неизбжная спутница такой любви. Это та любовь, при которой хочется «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ» (V, 14)? и этой тем Л. Шестовъ впослдствіи посвятилъ свою замчательную статью о Чехов. Безнадежность эта? неизбжная спутница той философіи трагедіи, которой Л. Шестовъ посвятилъ свою третью книгу и вообще вс свои послдующія работы.
Въ этихъ работахъ мы найдемъ новыя формулировки тхъ мыслей, съ которыми только-что познакомились по книг о Нитцше и Толстомъ. Теперь Л. Шестовъ привлекаетъ къ нимъ для подтвержденія своей мысли и Достоевскаго. Amor fati? вотъ, по его мннію, вся подпочвенная, подпольная философія Достоевскаго, который «изъ каторги вынесъ убжденіе, что задача человка не въ томъ, чтобъ плакать надъ Макаромъ Двушкинымъ и мечтать о такомъ будущемъ, когда никто никого уже не будетъ обижать, а вс устроятся спокойно, радостно и пріятно (т.-е. цль не въ „добр“, не въ „гуманности“,? И.-Р.), а въ томъ, чтобъ умть принять дйствительность со всми ея ужасами. Не хотлось, о, какъ не хотлось ему принимать эту каторжную истину!» (III, 237). Но въ этой каторжной истин? вся основа «философіи», которую теперь Л. Шестовъ называетъ философiей трагедiи противопоставляемой философiи обыденности, т.-е. «проповди». «Въ законахъ природы, въ порядк, въ наук, въ позитивизм и идеализм? залогъ несчастья, въ ужасахъ жизни? залогъ будущаго. Вотъ основа философіи трагедіи: къ этому приводятъ скептицизмъ и пессимизмъ»… (III, 229). Эти ужасы жизни надо «принять, признать и можетъ быть, наконецъ, понять», говоритъ Л. Шестовъ; понять? ибо разъ они нами признаны и приняты, то этимъ самымъ фактомъ принятія они и оправданы. И Л. Шестовъ снова возвращается къ философіи Толстого, указывая намъ, что «Толстой находить
Когда-то Л. Шестовъ упорно отказывался видть въ жизни драму, нелпый трагизмъ, случай,??????; теперь, принявъ девизомъ «аmor fati», онъ окольнымъ путемъ возвращается съ другого конца къ своему прежнему воззрнію на «разумную действительность». Л. Шестовъ отказался, мы это знаемъ, отъ мысли осмыслить жизнь путемъ отрицанія случая, путемъ объясненія драмы: это путь невозможный, непроходимый? рациона-лизировать до конца дйствительность не въ силахъ человка, и въ этомъ отношеніи Л. Шестову пришлось отказаться отъ разумной, т.-е. раціона-лизированной дйствительности, къ которой онъ хотлъ привести насъ въ книг о Шекспир. Но вдь amorfati есть опять-таки признанiе разумной дйствительности, вдь amor fati есть въ такомъ случа «восторгъ передъ кирпичемъ», столь ненавистный въ прежнее время Л. Шестову. Правда, это признаніе разумной дйствительности сопровождается у Л. Шестова отказомъ отъ попытки раціонализировать эту дйствительность (ср. IV, 73). Ненависть ко всякаго рода ratio теперь становится характерной для Л. Шестова; именно вслдствіе этого онъ отказывается объяснять драму,?????? случай. Теперь Л. Шестовъ уже не пытается отвтить на вопросъ «зачмъ»; онъ помнитъ, что эта попытка его закончилась крахомъ. Зачмъ камень раздробилъ голову человку?? на это отвта нтъ; есть лишь вра: amor fati. Но вра эта не мшаетъ Л. Шестову на ряду съ деклараціей правъ человка предъ обществомъ установить и декларацію его безправія передъ законами природы: для него «ясно до осязаемости», что въ мір есть какая-то непобдимая сила, давящая и уродующая человка; и кто однажды побывалъ въ ея желзныхъ лапахъ (говоря это, Л. Шестовъ иметъ между прочимъ въ виду Чехова), тотъ навсегда утратилъ вкусъ къ идеалистическимъ самообольщеніямъ (III, 32; V, 50, 52). Такъ, ненавидя, Л. Шестовъ «любитъ» необходимость; ясно, что и преж-няя ненависть къ случаю, несмотря ни на какую amor fati, осталась у Л. Шестова во всей сил. Законы природы, законы необходимости во вншнемъ мір? вдь они являются въ то же время слпою судьбой, случаемъ для міра внутренняго; въ этомъ смысл случай и необходимость понятія не только коррелятивныя, соотносительныя, но даже и адекватныя другъ другу: мы уже видли, что именно таково воззрніе Л. Шестова. И съ этой точки зрнія непримиримая борьба «философіи трагедіи» съ законами необходимости является явнымъ продолженіемъ борьбы со «случаемъ» въ книг о Шекспир.
Вотъ почему люди трагедіи «пытаются открыть отсутствіе закономрности уже здсь, на земл, подл себя»; вотъ почему «порядокъ и гармонія давятъ ихъ, они задыхаются въ атмосфер естественности и законности»; вотъ почему «для нихъ постоянст-во есть предикатъ величайшаго несовершенства»; вотъ почему они «охраняютъ противъ необходимости» и цлый міръ и одного человка; вотъ почему, наконецъ, они такъ ненавидятъ общеобязательность, норму, и видятъ, какъ мы знаемъ, «залогъ несчастья? въ законахъ природы, въ порядк, въ наук, въ позитивизм и идеализм»… (III, 213–229). Это обусловливаетъ и цль философіи трагедіи. Философія трагедіи «борется не съ общественнымъ мнніемъ; ея настоящій врагъ? „законы природы“, людскія же сужденія ей страшны лишь настолько, насколько своимъ существованіемъ они подтверждаютъ вчность и неиз-мнность законовъ»… (III, 239). Отсюда ужасъ передъ всякимъ «міровоззрніемъ», передъ всякой обобщающей схемой, передъ всякой нормой, всякой «идеей»… Л. Шестовъ вспоминаетъ геніальное выраженіе короля Лира:
…отъ медвдя Ты побжишь; но, встртивъ на пути Бушующее море? къ пасти звря Пойдешь назадъ…Медвдь? это ужасы жизни; бушующее море? общія идеи. «Достоевскій? иллюстрируетъ свою мысль Л. Шестовъ? побжалъ отъ дйствительности, но, встртивъ на пути идеализмъ, пошелъ назадъ: вс ужасы жизни не такъ страшны, какъ выдуманныя совстью и разу-момъ идеи» (III, 96). Вс эти идеи? царство философіи обыденности; это та самая «Стна», о которой у насъ была уже рчь по поводу Л. Андреева, та самая «стна», о которую люди трагедіи, говоря словами Л. Шестова, «предпочитаютъ лучше расшибить голову, чмъ примириться съ ея (стны) непроницаемостью»… Въ борьб съ этой «стной»? весь паосъ философіи трагедіи; и часто человкомъ трагедіи «овладваетъ отчаяніе отъ сознанія, что взятая имъ на себя задача невыполнима, что трагедія въ конц концовъ должна уступить обыденности…» (III, 232). Но всегда съ но-вымъ подъемомъ силъ принимается трагедія за борьбу для того, чтобы сломать эту стну, выйти «по ту сторону добраго и злого», за предлы царст-ва общихъ идей и категорическаго императива. Въ этомъ стремленіи «за предлы предльнаго»? романтизмъ философіи трагедіи, несмотря на все ея реалистическое пріятіе міра дйствительности, всхъ ужасовъ жизни.
X
Позволю себ небольшое отклоненіе въ сторону, чтобы связать философію трагедіи съ хорошо знакомыми намъ андреевскими и сологубовскими мотивами солипсизма и одиночества; по этой боковой тропинк мы, впрочемъ, скоре всего придемъ къ самому центру философіи трагедіи. Дйствительно, для Л. Шестова начало философіи трагедіи лежитъ въ одиночеств. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ ужасомъ жизни, испытавъ крушеніе различныхъ нормъ и императивовъ, понявъ все безсиліе «гуманности» и «добра» осмыслить жизнь? человкъ «впервые въ жизни испытываетъ то страшное одиночество, изъ котораго его не въ силахъ вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философія трагедiи»,? подчеркиваетъ Л. Шестовъ (III, 87). Это на горькомъ опыт узналъ Нитцше (ср. II, 23, 103, 114 и III, 152, 176), испыталъ это и Толстой? вспомнимъ еще разъ его «Исповдь»,? пришелъ къ этому и Достоевскій, какъ ни боролся онъ съ такой «каторжной истиной». Но не надо думать, что только такимъ тита-намъ духа и мысли уготованы оцтъ и желчь одиночества и трагедіи: каждому изъ насъ жизнь подноситъ эту горькую чашу, а если мы не примемъ ея изъ рукъ жизни, то намъ приготовитъ ее смерть… У Л. Шестова есть на эту тему остроумное и мткое замчаніе: «Нитцше? говоритъ Л. Шестовъ? поставилъ когда-то такой вопросъ: можетъ ли оселъ быть трагическимъ? Онъ оставилъ его безъ отвта, но за него отвтилъ гр. Толстой въ „Смерти Ивана Ильича“» (V, 10). Это не только остроумно, это глубоко врно сказано: да, Толстой геніально показалъ намъ, что «оселъ»? т.-е. всякій человкъ посредственности, обыденности, мщанства? неизбжно становится трагическимъ предъ лицомъ смерти.