О странностях любви... (сборник)
Шрифт:
— Иду гулять, я сказал…
— Врешь!..
— Аня…
— Врешь, я говорю!.. Не успел приехать, поздороваться с женой и сейчас бежишь к этим…
— Я прошу тебя не говорить так о моих…
— Ах, я, оказывается, говорить уже о них не смею!.. Это новость… Ну, так я тебя должна огорчить: мне рассказали, что эта твоя любезная Марья Федоровна — просто дрянь, просто…
Но Егор Иванович уже поднялся, побагровел, прядь волос сама сползла на взмокший лоб, и вдруг, — так самому показалось, — лицо стало
— Не тебе об ней судить! — крикнул он и кулаком со всей силы ударил по столу. Анна Ильинишна с перекошенным лицом, злая, зеленая, вскочила, молчала… Он быстро вышел… Жена догнала его в прихожей, сорвала с вешалки бархатную шубку и, не попадая ногами в ботики, бормотала вполголоса:
— Ты еще со мной ни разу так не говорил… Прощай… Прощай, голубчик…
Но Егор Иванович не спросил, куда она бежит. Анна Ильинишна обернулась в дверях и крикнула:
— Иду к одному… — И хлопнула дверью.
— Очень рад, — проворчал Егор Иванович, тоже с остервенением застегивая пальто, — очень рад, пожалуйста, хоть — к черту…
Зюм, когда неожиданно явился к ней Егор Иванович, сидела перед круглым станком и напильниками и зубилами, похожими на зубоврачебные инструменты, скоблила и чистила кусок мрамора.
Строгие глаза Зюм были прикрыты круглыми очками, волосы повязаны белой косыночкой, поверх платья надет грязный парусиновый халатик, — в карманах его находились всевозможные необходимые вещи.
Зюм работала сосредоточенно, ее мохнатые от длинных ресниц глаза казались одичавшими. На Егора Ивановича она посмотрела внимательно и опустила долото.
— Вернулись? — спросила она тихо. — Давно? Егор Иванович пододвинул табуретку и некоторое время молчал. Так хорошо было здесь, точно на другом свете. Вот эта дверь ведет в Машину комнату, теперь пустую. Дверь и та комната, запах глины, Зюм и все вещи были из иной жизни. У него дрожали губы.
— Зюм, — сказал он, — я больше не могу… Глупо, никому не нужно, чтобы было так.
Он показал Машино письмо. Зюм сняла очки и медленно прочла. Синие глаза ее наполнились слезами. Она покраснела и сказала:
— Маша очень скрытная. Если так написала, значит — больше не под силу.
— Зачем она уехала?
— Я думала — сказать вам или нет? Ах, Егор, — Зюм засунула руки в карманы халатика, встала и опять села, — мне кажется, вы хороший человек, но некоторых вещей не понимаете.
Егор Иванович отвернулся, вынул платок и принялся вытирать лицо.
— Я люблю Машу, — сказал он глухим голосом, — милая, родная моя Зюм, как же я мог знать это раньше… Только сейчас — приезжаю домой, прочел Машино письмо, и точно в меня вошел свет… Милая моя Зюм, я не знаю, что делать, но все это страшно важно… Я чувствую — Маша взяла меня за руку, и я этой руки выпустить не могу…
Зюм была строгая, но очень нежная девушка.
— Я вас всегда осуждала, Егор, вы меня простите… Но вы бегали к нам потихоньку, дома — лгали и разрывались между женой и Машей… И бог знает что вам больше было нужно… Было все наполовину, и Маша это чувствовала. Вы не знаете, как она плакала по ночам… Этого вам она никогда не скажет…
Егор Иванович встал и ходил по комнате, набирая воздуху.
— Да, да, — сказал он, — что касается меня, я решил… Пока я шел к вам — я решил… Тут и решения, в сущности, никакого не было, а просто — ясно… С женой, с домом, со службой — кончено… (Егор Иванович сказал не совсем точно, — лишь в эту секунду, выговаривая эти страшные слова, он услышал их, понял и, с бьющимся от жуткой радости сердцем, решил — так и будет: ни жены, ни дома, ни службы…)
Зюм глядела на него страшными глазами, у нее так дрожали руки, что она вложила пальцы в пальцы и стиснула их. Егор Иванович сказал:
— Жизнь для меня — это Маша. Вы понимаете, как это можно почувствовать в одну секунду… Сразу все, все бывшее со мной — отхлынуло, все связи порвались, как паутина… Я ни о чем не жалею… Если Маша захочет жить со мной — будет хорошо… если не захочет, я буду ждать, я буду терпеть… Буду поблизости, это важно… Зинаида Федоровна, ваши глаза — мой судья, самый строгий, самый высший… Я завтра еду в Петроград… Можно?..
Зюм взяла его ледяные руки, прижала к халатику, к груди и, все так же глядя в глаза, сказала:
— Простите, что я о вас думала хуже… Егор, возьмите меня с собой… Это нужно для Маши, для вас обоих… Можно?..
Егор Иванович в волнении ничего не ответил. Зюм побежала к двери в столовую и крикнула:
— Отец, Федор Федорович, подойди сюда… Сегодня вечером мы с Егором Ивановичем едем в Петроград, к Маше… Ты слышишь?..
В мастерской появился доктор, Федор Федорович. Он только что встал после обеденного сна и был в ночной рубашке, в накинутом на широкие плечи пиджаке, седые волосы его были нечесаны. Закуривая от окурка папиросу, он сел на подоконник, сладко зевнул и спросил у Егора Ивановича:
— Ну, как дела, ничего?
— Ты слышишь или нет? — крикнула Зюм. — Мы едем к Маше…
— Слышу, не кричи…
— Ты, может быть, против этой поездки?
— Это дело не мое… В эти дела я не вмешиваюсь… Пойдемте пить чай… Ветрила-то сегодня какой, а?..
— Отец, мне нужны деньги… Раскрой рот и говори — а-а-а…
Доктор раскрыл рот и начал говорить «а-а-а»… Зюм засунула руку ему в карман, вытащила кошелек, взяла сорок рублей, прибавила еще мелочи и положила кошелек обратно.