О войне и победе
Шрифт:
Красноармеец-доброволец с архангельской земли ранен на огневом рубеже. Все правильно, и все предельно лаконично, неполно. Он – студент, окончивший три курса филологического факультета Ленинградского университета. Двадцать лет – прекрасный возраст, когда вся жизнь впереди и она кажется бесконечной. А стихия смерти гналась за ним по пятам, второй раз она заглянула ему в самые зрачки. С промежутком в два месяца он получил 28 ноября второе ранение. Тяжелейшее! В «учетной карточке» отражено опасное состояние раненого, она начинается прямо сверху адресом и указанием имени матери (отец рано умер). Крестьянке Степаниде было бы послано сообщение в случае летального исхода ее сына – солдата:
«Архангельск, обл. Корпогорский р-н.
деревня Веркола
Карточка учета
Ф. И. О. Абрамов Федор Александрович
рожд. 1920 кр-ец рядовой
Какой части: пулеметчик 70 арт. ордена Ленина див.
Поступил в: ЭГ 1170 29/1 ХI–1941
Помещен в 2013 1/ХП
Дата ранения: 28/XI–1941
Диагноз, с которым поступил:
Пулевое ранение сред. 1/3 обоих бедер, с поврежд. кости.
Подпись» 4 .
4
Архив военно-медицинских документов Министерства обороны СССР, Ленинград.
В этой второй схватке со смертью он победил своим характером, своей поистине огромной силой воли. Вот его рассказ о хождении по кругам фронтового ада: «Мне пала счастливая карта… В сорок первом году на фронте нашему взводу был дан приказ проделать проходы в проволочных заграждениях в переднем крае вражеской обороны… Ну что же, мы поползли с ножницами в руках… Указали, кому ползти первым, кому за ним следом и так далее… Я попал во второй десяток, мне повезло. Когда убивало ползущего впереди, можно было укрыться за его телом на какое-то время… От взвода в живых осталось несколько человек… Мне перебило пулями ноги, я истекал кровью… И все-таки мне хватило крови доползти до своих. Мне крупно повезло!»
Удивительный человек: искалечена молодость, но пала счастливая карта – остался живой. Предстоял еще третий «рубеж жизни» – блокадная зима, раны Федора Абрамова не заживали…
Но почему начинать сразу ранениями? Им предшествовала счастливая радость студенческой жизни в одном из красивейших городов мира. Он уходил от большой красоты и своих юношеских надежд, понимая, за что идет сражаться, на какие основы посягнул фашизм.
Нам повезло: прямо с отцовского порога, из отдаленных городов и всей нашей необъятной Родины мы попали в один из крупнейших центров европейской культуры – Ленинградский университет. Молчаливые и сосредоточенные, наивные и восторженные, самые разные – студенческий народ, – мы учились, получали возможность общаться с выдающимися учеными.
Все наши мальчики-студенты на второй же день войны дали клятву в актовом зале «все силы отдать на защиту Родины, а если потребуется, то и жизнь!..». Сдав библиотечные книги, сложив конспекты и немудреные пожитки в чемоданы на хранение коменданту общежития, они ушли в народное ополчение, не ожидая повесток, – так уходил и Федя Абрамов. Они не подозревали о том, что становятся участниками героической истории.
В октябре месяце при вручении свидетельства об окончании ускоренных годичных курсов медицинских сестер «на фронт» меня не взяли. Я «хромыкала», пользуясь выражением Феди Абрамова, на левую ногу, и начальница курсов оказалась беспощадной. Мне как раз 18 июня назначили в травматологическом институте операцию на осень… И вдруг с моими только что приобретенными медицинскими познаниями я не нужна?
Полная отчаяния и решимости, я отправилась в госпиталь на истфаке. Попала прямо к незнакомому и, по-моему, очень серьезному начальнику медицинской части, военврачу первого ранга А. С. Долину, пожаловалась, что меня не взяли на фронт. Своей провинциальной наивностью в сочетании с восторженностью, отчего отец называл меня в шутку по имени героя «Обыкновенной истории» «Адуев-младший», я часто наповал «сражала» ленинградцев.
Наверное, изумлен был и начмед Долин – девчонка с аттестатом медсестры, с феноменальным отсутствием реального восприятия войны. Он-то хорошо знал, что враг находится в трех километрах от Кировского завода, фронт пришел в город с артиллерийскими
Вскоре после праздника Великого Октября вся наша «сестринская» молодежь принесла военную присягу. Нам было присвоено звание сержанта, выданы гимнастерки и шинели, отныне мы на военном режиме. А в госпитале наступали трагические дни, они выстраивались в месяцы, обернулись «голодной лютой темной зимой сорок первого – сорок второго» (из надписи на стене Пискаревского мемориального кладбища). Кто пережил ее, знает, что самая большая часть погибших в блокаде приходится именно на эту зиму.
С 20 ноября произошло пятое снижение хлебных норм, ленинградцы стали получать самую низкую норму хлеба за все девятьсот дней блокады: 250 граммов хлеба с примесями, всему остальному населению – 125 граммов хлеба в день. Снижение коснулось и войск первой линии и госпиталей.
К голоду прибавился холод – рано выпал снег, установились крепкие морозы. Ранним утром в сугробах под стенами нашего госпиталя всегда находили несколько трупов: не в силах похоронить, родственники доставляли их сюда – госпиталь отвозил их вместе с умершими от тяжелых ран в братские траншеи. В начале декабря перестало работать центральное отопление, а 10 декабря госпиталь не получил электроэнергии – первая ночь, когда палаты, операционные, рентгеновские кабинеты потонули в ночной кромешной тьме. На дежурных постах и в палатах, в ординаторских замелькали слабые огоньки коптилок, введено «фитильное освещение». В палатах появились «буржуйки», все многочисленные водосточные трубы истфака сняты, из них мастера, в том числе и ходячие раненые, сработали дымоходные трубы и вывели их прямо в форточки. Холодно, мрачно, замерзшие окна слабо пропускают свет короткого зимнего дня.
Я снова склоняюсь над чистым листом бумаги с чувством беспомощности перед сверхзадачей. Какие найти слова, чтобы рассказать о том, как я увидела раненого Федю Абрамова?
Я сказала: увидела? Нет, это неверно. Я сначала его услышала, а потом увидела…
Поздний декабрьский вечер. Госпиталь погружен во мрак и тишину. Три этажа мужских страданий, особенно там, внизу, – в IX отделении лежат разбившиеся летчики, с ног до головы в гипсовых панцирях. Раненые еще не спят. У одних к ночи сильнее болят раны, более выносливых, идущих на поправку, мучает неутоленный голод, ужин жалкий – немного жидкой каши, кружка чаю, а хлеб съеден утром. На дежурном посту мигающий огонек коптилки бросает тени. Свернувшись от холода, сидим вдвоем с медсестрой соседнего отделения – вся ночь еще впереди. Третья сестра, пожилая Ш., пристроилась в палате, у нее дистрофия сопровождается недержанием мочи. Вначале это раздражало, теперь привыкли, жалеют. Вдруг по всему этажу гулко разносится отчаянный крик. Пронизывающие вопли человека, попавшего в беду:
– Ужин! Ужин! Дайте есть! Есть! Есть!..
Я подхватилась. Крик из палат, закрепленных за мной. Что это? Торопливая дежурная из соседнего отделения сообщает, что вечером к нам прибыло два автобуса раненых из разбомбленного госпиталя. Их привезли в одном исподнем, наспех завернутыми в одеяла, – в такую стужу. Мне сдали ночную смену, не доложив о новичках.
Не помню, как вскочила в палату, не помню, чем и как осветила. На дежурном посту помню – коптилка, а тут – не помню. Возможно, еще в маленьких палатах оставалось по одной лампочке на экстренный случай, не помню…