О вреде философии
Шрифт:
Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи.
– Не трусь!
– кричал Хохол.
Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою голову:
– Рубите с того конца, а я - здесь!
Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я влез на нее, ухватился за верх, а Хохол протянул меня за ноги
– Обожглись?
– спросил Ромась.
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться пред этим, дорогим для меня, человеком, я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно голуби, страницы наших книг.
С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он распространялся все шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть мужиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство работников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое восклицание:
– Поджог!
А лавочник сказал:
– В бане у него поглядеть надо!
Эти слова неприятно засели мне в память.
Известно, что возбуждение, радостное особенно, увеличивает силы; я был возбужден радостно, работал самозабвенно и, наконец, "выбился из сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему, Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
– Силенка у робенка!
– Этот - не выдаст...
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
– Отдохните! Довольно.
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня в овраг, утешая:
– Ничего, брат! Кончилось.
– Испугался?
Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их - староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орет:
– В огонь еретицкую душу!
– Отпирай баню...
– Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Ромась.
Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
– Православные, ломать замки не позволено!
Указывая на меня, Кузьмин кричал:
– Вот этот еще... Кто таков?
– Спокойно, Максимыч, - говорил Ромась.
– Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджег лавку.
– Оба вы!
– Ломай!
– Православные...
– Отвечаем!
– Наш ответ...
Ромась шепнул:
– Встаньте спиной к моей спине, чтобы сзади не ударили...
Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Ромася и поднял с земли другой.
– Ничего нет...
– Ничего?
– Ах,
Кто-то робко сказал:
– Напрасно, мужики...
И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
– Чего - напрасно?
– В огонь его!
– Смутьяны...
– Артели затевают!
– Воры! И компания у них - воры!
– Цыц!
– громко крикнул Ромась.
– Ну, - видели вы, что в бане у меня товар не спрятан - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: видите? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
– Застраховано!
И снова десять глоток яростно заорали:
– Чего глядеть на них?
– Будет! Натерпелись...
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
– Ага-а, колья взяли!
– С кольями?!
– Оторвут они бороду мне, - говорил Хохол, и я чувствовал, что он усмехается. И вам попадет, Максимыч, - эх. Но - спокойно - спокойно...
– Глядите, у молодого топор.
У меня за поясом штанов, действительно, торчал плотничный топор, я забыл о нем.
– Как будто - трусят...
– соображал Ромась.
– Однако вы топором не действуйте, если что...
Незнакомый, маленький и хромой мужичонко, смешно приплясывая, неистово визжал:
– Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
Он, действительно, схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Кукушкин и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушкиным прибежал Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же Кузьмин солидно заговорил:
– Ты, Михаило Антонов, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит...
– Идемте, Максимыч, на берег, в трактир, - сказал Ромась и, вынув трубку изо рта, резким движением сунул ее в карман штанов. Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
– Пошел прочь, дурак.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. До красна раскаленные прутья койки торчали точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея - в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
– Сгорели книги, - сказал Хохол, вздохнув.
– Это досадно!..
Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек, лет пяти от рода, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева. В садах, за пожарищем, недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.