О всех созданиях – мудрых и удивительных
Шрифт:
– Входи, парень! – воскликнул он с обычным своим странным посапыванием. – Вот уж гость так гость!
Я не успел переступить порог тесной комнатушки, как в грудь мне уперлись тяжелые лапы. Седрик не изменил себе, и я с трудом добрался до колченогого кресла у очага. Кон уселся напротив, а когда боксер прыгнул, чтобы облизать ему лицо, дружески стукнул его кулаком между ушами.
– Сидеть, очумелая твоя душа! – прикрикнул Кон с нежностью, и Седрик блаженно опустился на ветхий половичок, с обожанием глядя на своего нового хозяина.
– Что ж, мистер Хэрриот, –
– Вот и прекрасно, Кон, – ответил я. – И как вижу, ему у вас живется лучше некуда.
Старик раскурил трубку, и к почерневшим балкам низкого потолка поднялся клуб едкого дыма.
– Ага! Он ведь все больше снаружи околачивается. Такому большому псу надо же выход силе давать.
Но Седрик в эту минуту дал выход отнюдь не силе, потому что от него повеяло знакомой вонью, заглушившей даже вонь табака. Кон сохранял полное равнодушие, но мне в этом тесном пространстве чуть не стало дурно.
– Ну что же! – с трудом просипел я. – Мне пора. Я только на минутку завернул поглядеть, как вы с ним устроились.
Торопливо поднявшись с кресла, я устремился к двери, но душная волна накатила на меня с новой силой. Проходя мимо стола с остатками обеда, я увидел единственное украшение этого убогого жилища – надтреснутую вазу с великолепным букетом гвоздик. Чтобы перевести дух, я уткнулся лицом в их благоуханную свежесть.
Кон одарил меня одобрительным взглядом.
– Хороши, а? Хозяйка в «Лаврах» позволяет мне брать домой хоть цветы, хоть что там еще, а гвоздики – они самые мои любимые.
– И делают вам честь! – искренне похвалил я, все еще пряча нос среди душистых лепестков.
– Так-то так, – произнес он задумчиво, – только вот радости мне от них меньше, чем вам.
– Почему же, Кон?
Он попыхтел трубкой.
– Замечали, небось, как я говорю? Не по-человечески вроде?
– Да нет… нет… нисколько.
– Что уж там! Это у меня с детства так. Вырезали мне полипы, ну и подпортили малость.
– Вот как…
– Оно, конечно, пустяки, только кое-чего я лишился.
– Вы хотите сказать, что… – У меня в мозгу забрезжил свет: вот каким образом человек и собака обрели друг друга, вот почему им так хорошо друг с другом и счастливое совместное будущее им обеспечено. Перст судьбы, не иначе.
– Ну да, – грустно докончил старик. – Обоняния у меня нет. Ну прямо никакого.
Только одно живое существо
Недавно я увидел, как полицейский выговаривает угрюмому оборвышу, и мне вспомнился Уэсли Бинкс и тот случай, когда он сунул шутиху в щель для писем. Я побежал на звонок по темному коридору, и тут она взорвалась у самых моих ног, так что я от неожиданности просто взвился в воздух.
Распахнув дверь, я посмотрел по сторонам. Улица была пуста, но на углу, где фонарь отражался в витрине Робсона, мелькнула
Я уныло вернулся в дом. Почему этот паренек с таким упорством допекает меня? Чем я мог так досадить десятилетнему мальчишке? Я никогда его не обижал, и тем не менее он явно вел против меня продуманную кампанию.
Впрочем, тут, возможно, не было ничего личного. В его глазах я символизировал власть, установленный порядок вещей – или же просто оказался удобным объектом.
Бесспорно, я был прямо-таки создан для его излюбленной шуточки со звонком: ведь не пойти открывать я не мог – а вдруг это клиент? От приемной и от операционной до прихожей было очень далеко, и он знал, что всегда успеет удрать. К тому же он иногда заставлял меня спускаться из нашей квартирки под самой крышей. И как было не вспылить, если, проделав длиннейший путь до входной двери и открыв ее, я видел только гримасничающего мальчишку, который злорадно приплясывал на безопасном расстоянии!
Иногда он менял тактику и просовывал в щель для писем всякий мусор, или обрывал цветы, которые мы выращивали в крохотном палисаднике, или писал мелом на моей машине всякие слова.
Я знал, что, кроме меня, есть и другие жертвы. Мне приходилось слышать их жалобы: хозяина фруктовой лавки, чьи яблоки исчезали из ящика в витрине, бакалейщика, против воли угощавшего его печеньем.
Да, бесспорно, он был городской язвой, и непонятно, почему его нарекли в честь Уэсли, добродетельнейшего основателя методизма. В его воспитании явно не проглядывало никаких следов методистских заповедей. Впрочем, о его семье я ничего не знал. Жил он в беднейшей части Дарроуби, во «дворах», где теснились ветхие домишки, многие из которых стояли пустыми, потому что могли вот-вот рухнуть.
Я часто видел, как он бродит по лугам и проселкам или удит рыбу в тихих речных заводях в то время, когда должен был бы сидеть в школе на уроках. Стоило ему заметить меня, как он выкрикивал ядовитую насмешку, и, если с ним были приятели, все они покатывались от хохота. Неприятно, конечно, но я напоминал себе, что ничего личного тут нет – просто я взрослый, и этого достаточно.
Решающую победу Уэсли, бесспорно, одержал в тот день, когда снял защитную решетку с люка нашего угольного подвала. Она находилась слева от входной двери, а под ней был крутой скат, по которому в подвал ссыпали уголь из мешков.
Не знаю, была ли это случайность или тонкий расчет, но решетку он убрал в день местного праздника. Торжества начинались шествием через весь городок, и во главе шел Серебряный оркестр, приглашавшийся из Хоултона.
Выглянув в окно нашей квартирки, я увидел, что шествие выстраивается на улице внизу.
– Погляди-ка, Хелен, – сказал я. – Они, по-видимому, пойдут отсюда. Там полно знакомых лиц.
Хелен нагнулась через мое плечо, разглядывая длинные шеренги школьников, школьниц и ветеранов. На тротуарах теснилось чуть ли не все население городка.