О всех созданиях - прекрасных и удивительных
Шрифт:
Из открытого рта? Нижняя челюсть безобразно отвисала, разбитая, изуродованная, и, когда раздался второй истошный стон, я с леденящим ужасом разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости.
Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку.
– О господи, - бормотал я.– О господи...
Я крепко зажмурился, но продолжал видеть эту жуткую челюсть, слышать эти страдальческие стоны... Страшнее же всего было беспомощное недоумение в широко открытых глазах. Именно из-за него всегда так трудно смотреть на искалеченное
Дрожащей рукой я торопливо нащупал на лотке у себя за спиной ампулу нембутала. Во всяком случае, одно ветеринар может: милосердно сократить невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она уснет и больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я засунул руку под кошечку, приподнял ее и сделал укол. Инъекция в брюшную полость - и конец. Но когда я нажал на поршень, меня словно похлопал по плечу кто-то более спокойный и рассудительный - "Минутку, Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе прежде не разобраться как следует?"
Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через несколько минут Моди уже не будет ничего чувствовать. Я прикрыл крышку и прошелся по операционной. Мне приходилось приводить в порядок немало кошачьих челюстей - видимо, ломаются они довольно легко, и я испытывал огромное удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую кость, следил, как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое.
Через пять минут я откинул крышку, вынул крепко спящую кошечку, обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол.
Удалив тампонами кровь и слюну, я осторожно кончиками пальцев ощупал разбитые кости, пытаясь соединить обломки в подобие целого. Да, челюсть разломилась пополам, но ее-то можно скрепить проволокой, а вот отростки... Обломаны с обеих сторон, левый еще и перебит. И зубы... Нескольких не хватает, остальные расшатались. И ухватиться не за что. Но, может быть, их удалось бы скрепить металлическими пластинками, привинченными к кости. Да, конечно... Если бы нашелся достаточно искусный хирург, располагающий всем необходимым для подобной операции... Но я же такого хирурга знаю!
Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку. Все было в порядке, если не считать жалко болтающейся челюсти. Я задумчиво погладил чистую душистую шерстку. Она еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь... Я принял решение и с облегчением побежал по коридору в приемную спросить у полковника, разрешит ли он мне отвезти Моди к Гранвиллу Беннетту. Едва я выехал из Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в Хартингтон всю дорогу шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим.
В операционной ветеринарной клиники я напряженно следил, как Беннетт сверлит, свинчивает, шьет. Подобную операцию ускорить невозможно, но его пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой. Тем не менее мы простояли у стола почти час, и долгие периоды безмолвия нарушались только позвякиванием инструментов,
– Да не так, Джим, черт вас возьми! Вы что в игрушки играете? ...Нет, нет, нет!.. О боже всемогущий!
Но всему приходит конец. Гранвилл снял шапочку и отошел от стола, оставив остальное на сестер. (Я, как и в первый раз, от души ему позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб полотенцем, облачился в элегантный серый пиджак и вытащил из нагрудного кармана трубку - совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем я убедился, что все его трубки были не только красивыми, но и огромными - у этой чашечка подошла бы и для кофейного сервиза. Он нежно потер ее о нос, пополировал желтой тряпочкой, с которой, повидимому, не расставался, и любовно поднес к свету.
– Текстура-то, Джим, а? Просто чудо.
Он благодушно набил трубку из своего большого кисета, закурил ее, выпустил мне в лицо благоуханный клуб дыма и взял меня под руку.
– Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как.
И мы обошли клинику, приемные и смотровые, рентгеновский кабинет, аптеку и, разумеется, регистратуру с внушительной картотекой, содержавшей истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия. Но наибольшее удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил животные после операций.
Гранвилл не успевал тыкать трубкой:
– Удаление яичников, энтеротомия, гематома ушной раковины, заворот век.– Внезапно он нагнулся, всунул палец в ячейку сетки и умильно прожурчал.– Ну-ка, Джордж! Ну ка, маленький, пойди сюда! Да не бойся, дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой!
Маленький уэст-хайлендер с ногой в гипсе подковылял к сетке, и мой коллега почесал ему нос.
– Это Джордж Уиллс-Фентам, - добавил он в пояснение.– Радость и гордость вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но все обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать его покороче, верно старина?– Он продолжал почесывать косматую мордочку, и даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост.
В самой последней послеоперационной кабинке лежала Моди - крохотный дрожащий комочек. Дрожь означала, что она приходит в себя после наркоза. Я открыл дверцу и протянул к ней руку. Головы поднять она еще не могла, но посмотрела на меня, а когда я легонько погладил ее по боку, рот у нее раскрылся в тихом хрипловатом "мяу". И у меня потеплело на сердце: у нее вновь была нормальная нижняя челюсть! Она могла открыть ее и закрыть, а жуткая мешанина кровавых лохмотьев и обломков кости ушла в область дурных снов.