О, юность моя!
Шрифт:
В Ханышкое все осталось таким, каким он его знал. Вот огромный холм раскуривающейся золы. За ним — кофейня, а там и сад Синани.
Старушка сидела у входа в домик и мыла в тазу рыбу. Леське показалось, что он все тот же гимназист, что не было за ним ни тюрьмы, ни сумы, ни убийства Денисова.
Старушка мыла рыбу и возбужденно говорила, обращаясь к крыльцу:
— Вир балабан паровоз американской системы... Солдатлар, офицерлар-ибсн, забарабар!
По-видимому, Эстер-ханым совсем недавно побывала на какой-нибудь
— Бабушка, — позвал он негромко.
Старушка не слышала.
— Госпожа Синани!
— А? Что? Ты кто это?
— Привет вам от Елисея. Помните его?
Эстер-ханым вгляделась в Леську и вдруг всплеснула руками:
— Ой! Это же сам Леся...
Она бежала навстречу, крича по дороге истошным голосом:
— Исачка! Исачка!
Пока старушка обнимала Леську, из домика во двор приковылял Исхак-ага.
— Боже мой! Енисей! Старуха, ставь самовар!
— Нет, нет! Я поставлю сам, — заявил Леська. — Только где ваш Тюк-пай?
— Умер Тюк-пай... — грустно сказал старик. — Сколько человек может жить? Он был уже очень старый. Старше тебя.
Леська вбежал в домик, точно к себе домой, вынес пузатый самоварчик все того же ослепительного блеска и пошел к ручью.
— Какое счастье! Леся приехал. А?
— Да, да, счастье, счастье.
— А зачем приехал? — засипела старушка оглушительным шепотом.
— А тебе какое дело? — заворчал старик. — В наше время такие вопросы не задают. Приехал, ну и приехал. И слава богу!
Леська прошел мимо пустой собачьей будки, и ему стало грустно.
Осенний сад совсем не был похож на тот, каким его видел Елисей прошлой весной. Полуголые тополя, обнаженные яблони. Сугробы железных листьев скрежетали, когда в них копошились ежики или шастали гадюки. Полны плодов были только деревья айвы, поспевшей в этом году особенно поздно. А вот ручей совершенно такой же...
Леська присел на бережок и закрыл глаза. Он ясно увидел белый силуэт Гульнары и алую феску среди зеленой травы, услышал гордый ее голос и вспомнил ощущение полураскрытых губ.
Издали прошлое кажется красивей и податливей. Леська вспомнил былинку, которая привела к поцелую. Он уже забыл или сделал вид, будто забыл о том, что этот поцелуй закончился слезами. Ему казалось, что первый поцелуй Гульнары — такая же для нее драгоценность, какой он должен быть для любой девушки. Но вскоре жестокая память подбросила ему фразу: «Я прикажу запороть тебя на конюшне» — и напомнила о прощании с Гульнарой в Севастополе. Какое холодное прощание... Елисей только сейчас понял, что это было прощанием с детством.
Чай пили в комнате: старикам на дворе зябко.
— Как ты жил, Енисей? — спросил дед.
— Не Елисей, а Енисей, — поправила старушка.
— Я и сказал Енисей.
— Нет, ты сказал — Елисей.
— А как надо?
— А надо Енисей.
— Жил нормально, — ответил Леська. — Как жилось, так и жил. А что Умер-бей?
— Ничего. Живет себе, — сказала старуха.
— Какая это жизнь? Умирает со страху, да? — сказал старик.
— Кого же он боится?
—
— Разве они здесь бывают?
— Здесь пока не были, но рядом село Альма-Тархан. Так вот туда заходили, а теперь к нам зайдут, — проворчала бабушка. — Ну, мы с Исачкой их не боимся: у нас взять нечего.
— Кто же эти зеленые? Просто-напросто бандиты?
— А ты думал! Конечно. Такие разбойники!
— Ну, не такие уж разбойники, — сказал Исхак-ага.
— Разбойники! Грабители!
— Понимаешь, Енисей: они спускаются с гор и хотят купить баранины, да? Кушать же им что-нибудь надо? Но кто сейчас станет продавать скотину? За какие деньги? Керенки? Колокольчики? Завтра придут красные — и все эти разноцветные бумажки могут сгодиться только на обои. Верно я говорю? Но когда зеленым никто ничего не продает, то они устраивают «баранту»: угоняют скот к себе в горы — и дело с концом. А если захочешь бушевать, то и убить могут. Очень свободно.
— А разве белогвардейцы с ними не воюют?
— Воюют, но только не у нас. Тут они полные хозяева.
— Значит, Умер-бей боится?
— А кто не боится?
— Да ведь у него фрукты, а не овцы!
— Ого! Знаешь ты! — вмешалась бабушка. — У него баранов больше, чем яблок.
— Где же они?
— Ну, конечно, не тут, — сказал дед, грозно взглянув на старушку. — В степи, под городом Джанкоем. Целые кошары у него там.
— Зачем ты так говоришь, Исачка? Были в степи. А где война? В степи война, не тут же. Умер-бей умница: он перегнал овец в экономию Сарыча. У Сарыча деревьев мало, а травы много. Ну, и еще, конечно, накупили сена выше головы.
— Перестанешь болтать, старуха?
— А что, разве я не правду говорю?
— Старуха! Перестань болтать, я тебя спрашиваю! Узнает Умер-бей, рога тебе скрутит.
— А что я сказала? Ничего я не сказала.
— А овцы?
— А что овцы?
— А Сарыч?
— А кто знает Сарыча? Подумаешь — Николай Второй! Ты знаешь Сарыча, Леся?
После чая Леська опять пошел к ручью. Посидел, поскулил немножко, и потянуло его взглянуть на дом, где когда-то обитала турецкая принцесса. Дом был все тот же: низкий и длинный, как овчарня. Леська долго глядел на него из-за деревьев, но никого не увидел.
Так прожил он у Синани два дня. Жить у них было легко и приятно. Как и в прошлом году, Елисей колол дрова, ставил самовар, таскал воду, вообще делал все, что у дедушек с бабушками делают внуки. Но он ничего не знал о фронте: как там сейчас? Прорвала ли Красная Армия оборону белогвардейцев? Или генерал Слащев, получивший за победу под Юшунью высокое звание «Слащев-Крымский», пробивается к Москве, как ему пророчил Шокарев?
Однажды, сидя у ручья, Елисей услышал в соседнем саду какой-то возбужденный спор. Леська подошел к дому, хоронясь за деревьями и не выдавая себя ни шорохом листьев, ни треском веток. У порога стояла Розия и резким тоном отчитывала какого-то человека в папахе из серой смушки, в стареньком штатском пальто и в желтых сапогах с высокой шнуровкой.