О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Как-то за утренним кофе Леська обратился к стари­кам с целой речью:

— Ольга Львовна! Семен Григорьевич! Эти халтур­щики из драматического издеваются над нашим «Гроте­ском». А что, если мы один вечер посвятим какому-ни­будь классическому спектаклю? А?

— Зачем это? — задумчиво жуя, промолвил Бель­ский, уставясь в одну точку и думая о чем-то своем.

— А чтобы утереть нос этим мальчишкам! Кстати, весь народ увидит, что «Гротеск» — это подлинное искус­ство.

Бельский с интересом поднял на него глаза.

— Ольга Львовна! — обратился Леська к старой акт­рисе

со всем пафосом, на какой были способны его во­семнадцать лет. — Что бы вы хотели сыграть из класси­ки? Есть ли у вас мечта?

У Ольги Львовны никакой мечты давно уже не было, но ей стыдно стало в этом признаться.

— Мечта всей моей жизни, — сказала она с фальши­винкой, которой Леська не заметил, — это роль Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые».

— Чудесно! — воскликнул Леська радостно.

— Постой, постой! — сказал Бельский. — А кто же будет играть Незнамова?

— Незнамова сыграю я! — объявил Леська.

— Ты-ы?

— Ну, Елисей, вы слишком самонадеянны, — заворковала Ольга Львовна. — Искусство — это, знаете ли...

— А что! Эта идея мне нравится, — вдруг заволновался Бельский. — По крайней мере Леська будет знать роль назубок. А что касается успеха спектакля, то он весь зависит от Кручининой, а за тебя, ма шер, я спокоен,

Через неделю начались репетиции. Ольга Львовна тряхнула стариной и была, в общем, на своем месте, но Леська совершенно забил ее технику глубиной и подлинностью переживания.

Мать Елисея умерла от родов. Он никогда ее не видел. Но часто думал о том, что своим рождеиием принесей гибель. Да, он убил свою родную мать. Леська никогда ни с кем не делился этими своими думами, но смерть матери была для него с детства той травмой, которая определила весь характер Леськиного мироощуще­ния. Тихость его, замкнутость, острое восприятие чужой боли, даже болезненное чувство правды росли отсюда. И вот ему предстояло сыграть роль молодого человека, которому свойственны все эти черты. Конечно, Незнамов не второе «я» Бредихина. Но сиротское отрочество, страшная тоска по матери, а у Незнамова и встреча с нею, чего навеки лишен Леська, сделали роль Незнамова для него чем-то автобиографическим.

Бельский сам режиссировал спектакль и диву давал­ся, глядя на Леську. Ему приходилось исправлять только Леськин язык:

— Не «чьто», «конечьно» и «скучьно», а «што», «конешно», «скушно». И не «добилась» и «влюбилась», а «добилас», «влюбилас».

— Но у нас говорят так.

— Какое мне дело, как говорят у вас? В русском театре говорят по-русски! — гремел антрепренер.

Спектакль прошел триумфально. Со стороны Леськи была всего одна-единственная накладка: когда танц-куплетист, игравший Миловзорова, забыл текст и выдержи­вал бесконечную паузу, Леська вздохнул и сказал: «Вот положение!» Этого никак нельзя было бы простить, но танц-куплетист моментально вспомнил свои слова и по­катился дальше, как на дутиках.

Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к

Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.

На следующий

день в газете «Красный Мелитополь» писали:

«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыгра­ли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обая­тельная улыбка».

А в заключение замечательная фраза:

«Пьеса Островского на сцене театра «Гротеск» еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».

Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты про­даны».

Но на репетиции Леська играл плохо.

— Не узнаю тебя, Елисей, вздыхал Бельский.

— Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.

— Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бреди­хин провел отлично, потому что играл на абсолютной ис­кренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей мило­стью.

***

И опять Леська стоит на контроле, думая о сложно­сти человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», — вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.

— Леська, авелла!

— Здравствуй, Листиков!

— Ты что тут делаешь?

— Служу, как видишь.

— Билетером?

— Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?

— Да, понимаешь, драпал сначала от красных, до­брался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провин­ности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.

Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.

Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цы­гане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голо­сом гитара старого Михайлы:

Что за хор певал у «Яра», Он был Пишей знаменит, Соколовского гитара До сих пор в ушах звенит.

Леська продирался сквозь декорации, ища затемнен­ного места, чтобы его не заметил пожарный: находиться за кулисами во время спектакля запрещалось. На сердце было душно до отчаяния: немцы не выходили из головы.

Леська пошел было к наиболее темному углу, но спткнулся и упал на что-то мягкое. В ту же секунду он по­чувствовал на лице чье-то теплое дыхание. Медведь! Леська вспомнил: китаец привязывал свое сокровище именно в этом углу.

Медведю было невыносимо скучно, и он искренне об­радовался Леськиному обществу. Леська сначала заорал благим матом, но его никто не слышал: на сцене шла массовая пляска. А медведь повалился на спину и стал качать Леську на своем брюхе справа налево и слева на­право. Леська понимал, что барахтаться нельзя. Между тем мишка уже облизал Леськино лицо теплым, немного липким языком и принялся сосать его ухо.