О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Рачков привез?

— Не успел. За эту неделю наросло столько мидий, что никак не мог бросить: рву, рву, а их все больше и больше. Как нарочно.

Гульнара надула губы и пошла в дом.

— Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара?

Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой.

— Гульнара! — взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева.

Друзья переглянулись.

— Мир праху, старина, — сказал Гринбах. — Пойдем, Вольдемар?

— Пойдем.

— Симбурдалический тип! —

заключил Гринбах.

Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их при­сутствия.

* * *

Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией.

Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сы­грать первую фразу.

Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикос­нулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды.

Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдер­жал, издал глубокий вздох — и корнет просто взревел от­ боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это мед­ная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:

Туча со громом сговаривалась: — Ты греми, гром, а я дождь разолью. Вспрыснем землю весенним дождем. То-то цветики обрадуются. Девки в лес пойдут за ягодами...

Гульнара... Нет, о ней нельзя думать: ей ведь всего че­тырнадцать лет. Впрочем, на Кавказе девочкам разре­шается выходить замуж даже в тринадцать. А мы Крым. Соседи. К тому же она татарка. Родственница черкесам, чеченцам, осетинам. Нет-нет, думать о ней нельзя. Все-таки мы Россия.

Туча со громом сговаривалась...

Но вот в нотах появилась музыкальная фиоритура, похожая на шестистопный усеченный хорей в поэзии. Ко­гда Римский-Корсаков дал свою рукопись музыкантам, они не сумели сыграть эту фиоритуру.

Композитор в ярости спел ее так:

Римский-Корсаков совсем с ума сошел!

Вспомнив об этом анекдоте, который когда-то рас­сказал в гимназии учитель музыки, Леська поразился тому, как трудно входит в жизнь малейшее новшество в искусстве. Ну, что тут сложного? Теперь даже он, Леська, совсем, конечно, не музыкант, играет эту диковинную строчку совершенно свободно. В доказательство Елисей легко исполнил «Римского-Корсакова», который «с ума сошел».

Все шло хорошо. Еще полчаса-час — и он выучит Леля наизусть. Но тут вбежала Шурка, «чистая горнич­ная» Булатовых.

— Леська! Барышня Роза Александровна велели, чтоб ты это самое... Перестал дуть в трубу.

— Перестал дуть? — вступилась бабушка. — А что же ему — смычком по трубе пиликать?

— Передай своей барышне... — грозно заворчал дед.

—

А если у них от этого голова болит?

— Брысь! — заревел дед.

— Та чи вы? — удивилась Шурка и унеслась «докладать» барышне.

— Играй, Леська! Слышишь? Чтоб ты мне играл, су­кин сын! — заорал дед на Леську с таким видом, точно это Леська прислал Шурку с приказом не дуть в тру­бу.— Ишь ты! Моду себе какую взяли! «Барышня велели»... Кому велишь?

Дед еще долго распространялся на эту тему. Но Ели­сей, уложив корнет в футляр и взяв под мышку ноты, вышел на воздух.

— Ты куда?

— На дикий пляж. Оттуда не так слышно.

Дед поглядел ему вслед и вздохнул.

— Пеламида! Смирный он у нас. Ничего из него не выйдет.

— А что из тебя вышло, разбойник? — засмеялась ба­бушка.

Издалека нежным золотом звучали фразы:

Туча со громом сговаривалась: — Ты греми... дождь разолью. ...обрадуются. Девки... за ягодами.

Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный кара­куртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была ко­лючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было без­людно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.

И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы воз­никла иссиня-радужная челка.

Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резин­кой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гуль­нара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухо­мор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андер­сеновской принцессой на горошине, точнее на гороши­нах.

— Зачем ты пришел сюда? — крикнула она.

— Да ведь вот... Ваша Роза велела...

— Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было ска­зать! — Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошеч­ными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.

— Тебе еще долго репетировать?

— А что?

— Ничего.

— Ты ко мне или так?

— Не знаю. Пойдем домой купаться.

— Зачем же домой? Давай здесь.

— Здесь мне стыдно.

— Почему? Разве ты голая?

— Нет, в купальнике.

— А тогда зачем не купаться здесь?

— Стыдно потому что.

— А дома?

— Там другое дело.

— Какое же именно?

— Не знаю. Другое.

Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в па­руса.