О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Ух ты, какой разговор — прямо з-зубы болят!

— И Виктор здесь?

— И Виктор. А куда же ему деться? — сказал Груббе, подавая Леське руку. Ты вот, комиссар, его ругаешь, а он за тебя какой помер выкинул. Помнишь? Вся Тав­рия про это гудела!

Леська опустил веки.

— Если бы речь шла обо мне, — сказал Гринбах, страшно побледнев, — я бы ничего, кроме благодарно­сти... Но вопрос о революции. И мы тут не ученики евпа­торийской гимназии, а идеи. Тебе, Виктор, этого не по­пять, а Бредихин, конечно, понимает. Понимаешь, Бре­дихин?

— Того, что человек превращается в идею, я не по­нимаю и понимать

не хочу. Но я понял то, что ты сам о себе думаешь, — и это меня с тобой примиряет.

— Да. Думаю, что я идея. Не хочу в себе ничего че­ловеческого. С корнем вырываю! Ненавижу это в себе! Благодарность, снисходительность, милосердие — все это не для пролетариата. Потом, потом! Когда-нибудь!

Он хлестнул коня и ускакал, тряся локтями.

— А ездить, между прочим, не умеет, — заметил кто-то.

— Научится. Разве тут его сила? — задумчиво произ­нес Устин Яковлевич. — Человек он зарный, себя не жа­леет, все только об революции мечтает. Что на него сер­чать? Дай боже всем нам вот эдак. Мы их, явреев, били, погромы устраивали, а они вон каковы оказались на поверку.

— Мы евреев не били, — сказал Виктор. — Било ху­лиганье, закупленное полицией. А меня, брат, не купишь. И тебя тоже.

13

Юности свойственна романтика. Романтику не за­травишь. Не выкорчуешь ее. Если преградить ей рост в высоту, она станет извиваться в узлы и петли. И вот, лишенные науки и искусства, отрезанные от военной, морской, железнодорожной и других профессий, еврей­ские юноши, не желавшие корпеть над заплатами и ню­хать аптекарские капли, увидели романтику в уголов­щине. Так родились знаменитые одесские налетчики — Мотька Малхамовес, Беня Крик, Филька-анархист, — ве­ликолепное уродство царской национальной политики. Они создали свой мир, со своей этикой, со своими желез­ными обычаями, со своей «блатной музыкой».

Октябрь сдул с России все рогатки, барьеры, прово­лочные заграждения. Россия ста народов хлынула в ре­волюцию.

Откуда у Симы матросская бескозырка с громоглас­ным названием черноморского дредноута «Воля» — дело его. Но это влекущее слово как бы нашло в молодом ко­миссаре свое воплощение. Этот парень не только делил с бойцом последнюю пулю, но мог толково объяснить простому человеку его естественное право на счастье.

* * *

— Ну вот, ушел, — разочарованно протянул Лесь­ка.— А мне приказано идти в разведку. Кто же меня те­перь поведет?

— Со мной пойдешь, — сказал Груббе. — А эти ре­бята, антихристы, или как их там, поедут у меня в тылу. Я ваше начальство.

— Слушай, Груббе, — сказал «антихрист». — Пошто ты здесь? Твоя статья быть в Евпатории. Ты ведь там продкомиссар.

— Пеламида! Как я могу усидеть, когда тут такое делается?

— Стало быть, ты тут временно?

— Ага. На гастроль прибыл. Вот и Сенька Немич тоже. — И вдруг обратился к Леське: — Ну, давай са­дись. Вон моя карусель стоит.

Леська увидел знакомых вороных. На облучке сидел

Петриченко и сворачивал цигарку из розовой промока­тельной бумаги без табаку.

— Ты что мастеришь, чудила? — окликнул его Вик­тор.

— А это, браток, великая вещь — промокашка. Ничего в ней нет, а курится.

— Сам ты курица, — сказал Виктор и вынул кисет.— На! Кури! Не позорь Евпаторию.

Тачанка

была с пулеметом.

— Умеешь стрелять, гимназер? — спросил Петри­ченко.

— Нет еще,

— Тут самое важное не сробеть, когда на тебя несут­ся конники. А в общем, вот гашетка. Нажмешь ее — и по­ливай влево и вправо.

Петриченко, свертывая цигарку и не беря вожжей, чмокнул на вороных и спокойно сказал: «Вперед». Ло­шади дернули и сразу пошли рысью. Когда проезжали перешейком, Леська с интересом наблюдал справа крас­новатые заливы Сиваша, слева — синюю рябь Черного моря. Густую синеву Черного он знал хорошо, а вот бледную воду Азовского видел впервые.

— Почему красная? — спросил он Виктора.

— А кто ее знает? Красная — ну и красная.

— От водорослей это, сказал Петриченко. — «Со­лонцы» называются. От них и червячки, что здесь живут, тоже наливаются краской.

За спиной раздалось чмяканье копыт: это шла та­чанка анархистов — буланый и чалый.

Показались соляные промыслы. В высоких резиновых сапогах шлепали по воде рабочие.

— Э! Пролетариат! — закричал Устин Яковлевич, — Пошто это вы сегодня не на работе? Немец придет — вас заберет. В Красную гвардию пора, класс вы эдакий ра­бочий!

— Успеется! — крикнул кто-то вдогонку. — Без нас не обойдется.

У выхода из Крыма блистал на рельсах бронепоезд. Он состоял из трех частей: одетый в броневые заплаты локомотив, за ним платформа со стальным кубом, из которого высовывалось дуло шестидюймового орудия, и, наконец, другая платформа, тоже забранная сталью, но со спущенными до поры до времени бортами. На ней при четырех «максимах» сидели и стояли черные силуэты моряков, похожие на орлиную стаю. С точки зрения ар­хитектуры бронепоезд не представлял собой произведе­ния искусства. Откровенно говоря, ничего более аляпо­ватого война не создавала. Но в эпоху гражданской войны это уродище было самым грозным оружием.

— Привет сухопутным крысам! — крикнул Груббе и высоко поднял бескозырку.

Только теперь Леська прочитал на ней название: «Судак».

— Почему ты «Судак»?

— А почему Самсошка — «Воля»?

— Ну, воля все-таки что-то такое значит — большое, всеобщее.

— Да, да. А зато судак вкуснее.

От бронепоезда отделился Гринбах и поскакал к ним на красном коне, отчаянно махая локтями.

— Наша задача, сказал он, подъезжая, — обследо­вать степь до станции Ново-Алексеевка. За мной!

Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки.

— Как думаете, немец там?

— А кто его знает? Подъедем — узнаем.

— Нет. Так нельзя-а, — рассудительно протянул Устин Яковлевич. — К медведю в берлогу головой не ле­зут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом.

Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул би­нокль.

— Девчонка гонит корову, сказал он. — Вперед!

Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но да­леко не голландка. Она удивленно уставилась на крас­ного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить чер­ты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым — вниз.