О жизни и сочинениях Кольцова
Шрифт:
В дружбе он не знал расчета и эгоизма. Грубая и грязная действительность, в среду которой втолкнула его судьба, как неизбежной жертвы, требовала от него и поклонов, и унижения, и лжи, и всех изворотов мелкого торгашества; но он и тут умел сохранить свое человеческое достоинство и всегда держаться неизмеримо выше людей своего сословия, находящихся в таком же положении. Внутренно он всегда оставался чист от этой грязи и ничего из нее не внес в задушевный мир своей жизни. Всегда готовый одолжить близкого человека, он избегал всякого случая одолжиться им: его пугала одна мысль внести расчет в чистоту дружественных отношений, и с этой стороны, он доходил до ребячества. Как все люди с глубоким чувством, он больше всего боялся сделать из чувства комедию, и потому медленно и робко сходился с человеком; но раз сблизившись, он умел любить, умел быть преданным без уверений и фраз. Увы! эта сила любви и привязанности больше всего и сгубила его. Мы уже говорили, как, года за полтора перед смертью, вдалеке от тех, которые понимали и любили его, он видел себя в кругу диких невежд, которые уже не нуждались в нем и потому поспешили снять с себя маску родственной любви и отомстить ему за его превосходство над ними. Как ни тяжело было подобное разочарование, но у Кольцова всегда стало бы силы перенести его, тем более что он никогда не дорожил особенно связями крови без связи духа; да, у него стало бы силы ответить презрением на подлость и предательство, порожденные ограниченностию и невежеством. Но сила изменила ему, когда ко всему этому – и к болезни, и к нужде, и к черной неблагодарности за услуги, ему пришлось еще горько разочароваться в тех дорогих и нежных отношениях, где, по его мнению, связь крови была скреплена связью духа {50} , и когда тут, за свою любовь, дружбу и преданность, он вдруг и неожиданно увидел вражду, ненависть, неблагодарность, предательство, и все это в форме грязной, наглой, бесстыдной… Тут все было оскорблено в нем –
50
Слова «где, по его мнению, связь крови была скреплена связью духа» были исключены цензурой. Несколько выше были также вычеркнуты слова: «диких» и «родственной».
Говорят, будто любящее Сердце, ум, талант и всякое превосходство над людьми есть страшный дар природы, род проклятия, изрекаемого судьбою над человеком избранным, в самую минуту его рождения… Говорят, будто несчастием, и страданиями целой жизни избранник должен расплатиться за дерзкую привилегию быть выше других… И все это доказывают примерами из жизни людей замечательных… Но справедливо ли такое мнение, и должна ли жизнь быть мачехою в отношении к любимейшим детям природы?.. О, нет! эта вражда жизни с природою отнюдь не есть закон разумной необходимости, но есть только результат несовершенства человеческих обществ. Избранный человек более, чем всякий другой, родится для жизни и наслаждения ею, – и не жизнь, а общество виновато в том, что, едва родившись, он с бою должен брать даже самый воздух, чтоб ему можно было дышать… В своем семействе, где, кажется, естественная любовь должна была бы стоять на страже его детства и лелеять его, – в своем семействе прежде всего встречает он, с ужасом и отвращением, чудовищный образ общества, которое в человеке не хочет признавать человека, но видит в нем только породу и касту или смотрит на него, только как на работника, как на живой капитал, с которого некогда можно будет брать проценты… Семейство, узы крови: что вы, если не бичи и цепи там, где полудикое и невежественное общество еще «в колыбели встречает человека в виде патриархального логовища, глава которого есть степной деспот с нагайкой в руке, «самолюбивый, упрямый, хвастун без совести, не любит жить с другими в доме человечески, а любит, чтобы все перед ним трепетало, боялось и рабствовало?..» {51}
51
Вся эта гневная тирада Белинского против семейного деспотизма (от слов «В своем семействе…») была вычеркнута цензурой. Перед этим выражение «общество виновато» заменено другим: «обстоятельства виноваты».
Мы уже говорили, что Кольцов нисколько не заносился своим талантом. Он живо чувствовал недостаток своего образования. «Будь человек и гениальный (говорит он в одном письме), а не умей грамоте – не прочтешь и вздорной сказки. На всякое дело надо иметь полные способы. Прежде я-таки, грешный человек, думал о себе и то и то, а теперь кровь как угомонилась, так и осталося одно желание в душе – учиться. И думаю, что это хлеб прочный, и его мне надолго станет; а там что бог даст. Вас же прошу об одном: все дурные пьесы бросайте без внимания, а какие нравятся, те печатайте» {52} . Люди обыкновенно не столько наслаждаются тем, что им дано, сколько горюют о том, чего им не дано; притом они мало ценят то, что дается им без труда, и видят верх совершенства только в том, что добывается потом, и кровью. Кольцова особенно огорчало то, что ему не далась проза, которая, по его выражению, «с ним еще при рождении разошлась самым неблагородным образом» {53} . В 1840 году наш знаменитый трагический актер, г. Мочалов, посетил Воронеж и давал представления на тамошнем театре. Кольцову, горячо любившему г. Мочалова, как художника и как человека, очень хотелось написать что-нибудь для журнала о его представлениях; но он, разумеется, не решился и попробовать. Досада его очень наивно излилась в письме к приятелю: «Глупое положение нашей братьи-рифмачей! Вот теперь и хочется написать статейку о Павле Степановиче, а чертовские размеры не дают ходу прозе и велят молчать» {54} . Отделаться от мелочной торговли и на свободе предаться учению было любимейшею мечтою всей жизни Кольцова. Не имея ясного понятия о науках, он хотел учиться всему – и тому, чему бы мог и должен был учиться, и тому, чему не мог и не должен был; но сквозь этот хаос темных представлений о науке ясно было видно, что если бы он и не мог заняться историею, как наукою, то с жаром и страстью предался бы чтению преимущественно исторических сочинений. Он желал учиться и языкам; но для осуществления всех этих проектов его время прошло, и все, что оставалось для него – это предаться с упоением чтению всего, что мог он найти лучшего на русском языке. Приобретение книг было счастием и радостию его жизни. «Вы не можете представить (писал он в 1840 году к приятелю), какой богач я стал хорошими книгами. Есть что читать! Ваш подарок получил; «Отечественные записки», «Современник» тоже; от Губера получил «Фауста», от Владиславлева – «Утреннюю зарю»; купил полное собрание сочинений Пушкина, «Историю философских систем!» Галича: мне ее наши бурсаки сильно расхвалили; прочел первую часть – вовсе ничего не понял. Разве философия – другое дело? Может быть и так; будем читать еще до конца. Теперь один недостаток оказался: надобно непременно обзавестись историею Карамзина; у меня есть Полевого и Ишимовой краткие, да хочется иметь полную, да опер несколько» {55} . Как человек необразованный, или, лучше сказать, как полуобразованный самоучка, Кольцов некоторые из лучших своих песен хотел назвать русскими балладами, думая этим возвысить их. Не из этого ли источника происходило и его страстное желание написать либретто для оперы – дело, к которому он едва ли был способен? Другое дело – к готовому, но голому драматическому очерку написать арии, разумеется, вроде его русских песен: это он мог бы выполнить прекрасно, и может быть, этого-то и хотелось ему. Как бы то ни было, но оперные либретто на русском языке он собирал с жадностью. Из другого, более истинного и глубокого источника выходило у него страстное желание путешествовать по России. Это было тоже любимейшею его мечтою, которой, как и многим другим, не суждено было осуществиться.
52
Из письма к Белинскому от 15 августа 1840 года.
53
Из письма к Белинскому от 3 марта 1836 года.
54
Из письма к Белинскому от 28 апреля 1840 года.
55
Из письма к Белинскому, написанного в мае 1839 года (датировка приблизительная).
Как человеку не только с истинным, но еще и с большим талантом, Кольцову знакомы были горькие минуты разочарования в своем поэтическом призвании. Не зная, что всякому мастеру часто всего труднее быть судьею собственных произведений, он думал, что у него вовсе нет эстетического вкуса. Так писал он раз к одному из своих Друзей об одной из лучших своих пьес: «Чорт знает, иногда прочтешь «Хуторок» – покажется, а иногда разорвать хочется». В другой раз он писал: «Сколько я ни бьюся с самим собою, но все эстетическое чувство не управляет мною, не обладаю им я, как бы хотелось – хоть ляг, да умри» {56} .
56
Из писем к Белинскому от 12 октября 1839 года и 7 октября 1838 года.
Стихотворения Кольцова можно разделить на три разряда. К первому относятся пьесы, писанные правильным размером, преимущественно ямбом и хореем. Большая часть их принадлежит к первым его опытам, и в них он был подражателем поэтов, наиболее ему нравившихся. Таковы пьесы: «Сирота», «Ровеснику», «Маленькому брату», «Ночлег чумаков», «Путник», «Красавице», «Сестре», «Приди ко мне», «Разуверение», «Не мне внимать напев волшебный», «Мщение», «Вздох на могиле Веневитинова», «К реке Гайдаре», «Что значу я», «Утешение», «Я был у ней», «Первая любовь», «К ней», «К ней же», «Наяда», «К N.», «Соловей», «К другу», «Исступление», «Поэт и няня», «А. П. Серебрянскому». В этих стихотворениях проглядывает что-то похожее на талант и даже оригинальность; некоторые из них даже очень недурны. По крайней мере, из них видно, что Кольцов и в этом роде поэзии мог бы усовершенствоваться до известной степени; но не иначе, как с трудом и усилием выработавши себе стих и оставаясь подражателем, с некоторым только оттенком оригинальности. Правильный стих не был его достоянием, и как бы ни выработал <он> его, все-таки никогда бы не сравнился в нем с нашими звучными поэтами даже средней руки. Но здесь и виден сильный, самостоятельный талант Кольцова: он не остановился на этом сомнительном успехе, но, движимый одним инстинктом своим, скоро нашел свою настоящую дорогу. С 1831 года он решительно обратился к русским песням, и если писал иногда правильным размером, то уже без всяких претензий на особенный успех, без всякого желания подражать или состязаться с другими поэтами. Особенно любил этим размером, чаще
В русских песнях талант Кольцова выразился во всей своей полноте и силе. Рано почувствовал он бессознательное стремление выражать свои чувства складом русской песни, которая так очаровывала его в устах простого народа; но его удерживала от этого мысль, что русская песня – не поэзия, а что-то простонародное, грубое и вульгарное. К счастию, ему попалась в руки книжка стихотворений барона Дельвига (изданная в 1829 году). Каково же было его удовольствие, его радость, когда в этой книжке он увидел между «настоящими» стихотворениями и русские песни! Он сейчас смекнул, в чем дело, и порешил его таким силлогизмом: барон – ведь это барин, да еще большой, все равно, что граф или князь, и верно, он ученый человек; но он сочиняет же русские песни: стало быть, русская песня не вздор, не глупость, а тоже – поэзия… И с тех пор он все больше и больше начал наклоняться к этому роду поэзии. Первые песни, как написанные им еще до знакомства с песнями Дельвига, так и многие, написанные до 1835 года, были чем-то средним между романсом и русскою песнею и потому походили на русские песни то Дельвига, то Мерзлякова. Но еще с 1830 года ему уже удавалось иногда выражать в русской песне всю оригинальность своего таланта, и пьесам: «Кольцо», «Удалец», «Крестьянская пирушка», «Размышление» поселянина» (1830–1832), недостает только зрелости мысли, чтоб быть образцовыми в своем роде произведениями. Но о песен «Ты не пой, соловей» (1830) {57} и «Не шуми ты, рожь» (1834) начинается ряд русских песен, как особого рода, созданного Кольцовым.
57
Дата неточна: песня «Ты не пой, соловей» была написана в 1832 году.
Для означения различных степеней дара творчества употребляются большею частию два слова: талант и гений. Под первым разумеется низшая, под вторым – высшая степень способности творить. Но такое разделение довольно неопределенно: оно не дает меры (критериума) для определения высоты художественной силы. Правда, талант и гений отличаются друг от друга тем, что первый ниже второго, а второй выше первого; но чем же именно ниже или выше – вот вопрос! Одно из главнейших и существеннейших качеств гения есть, оригинальность и самобытность, потом всеобщность и глубина его идей и идеалов, и, наконец, историческое влияние их на эпоху, в которую он живет. Гений всегда открывает своими творениями новый, никому до него не известный, никем не подозреваемый мир действительности. Толпа живет и движется, но бессознательно; переживши известный исторический момент и уже нося в самой себе все элементы нового существования, она тем упорнее держится форм старого. Является гений – и возвещает людям новую жизнь, начала которой они уже носили в себе и корень которой скрывался уже в самом прошедшем. Но толпа не признает своего участия в деле гения; дико и враждебно смотрит она на новый мир мысли и формы, открывающийся в его творениях, и только немногие берут его сторону, и только новые поколения упрочивают за ним победу. Имя гения – миллион, потому что в груди своей носит он страдания, радости, надежды и стремления миллионов. И вот в чем заключается всеобщность его идей и идеалов: они касаются всех, они всем нужны, они существуют не для избранных, не для того или другого сословия, но для целого народа, а через него и для всего человечества. Частность и исключительность, напротив, есть достояние таланта, – и потому бывают таланты, произведения которых нравятся или только веселым и счастливым, или только меланхоликам и несчастным, или только образованным классам общества, или только низшим слоям его, и т. д. Есть люди, которые нечаянно открывали в себе талант через какой-нибудь внешний и случайный толчок: один оттого, что ослеп, другой оттого, что лишился любимой им женщины, третий оттого, что пострадал за правое дело или за преступление, в котором был невинен, и т. д. Без этих случайностей все эти люди никогда не сделались бы поэтами. Естественно, что каждый из них поет на один и тот же лад и всегда одно и то же, и потому нравится только людям, которые одинаково с ним настроены и находят в его произведениях отголоски своих личных ощущений или применения к обстоятельствам своей жизни. Отсутствие оригинальности и самобытности всегда есть характеристический признак таланта: он живет не своею, а чужою жизнию, его вдохновение есть не что иное, как «пленной мысли раздраженье» – мысли, захваченной у гения или подслушанной у самой толпы. Талант не управляет толпою, а льстит ей, не утверждает даже новой моды, а идет за модою; куда дует ветер, туда и стремится он. Поди он против – и его сейчас забудут, а этого-то он и боится больше всего на свете. Иногда он кажется оригинальным и, в свою очередь, порождает толпу подражателей; но эта оригинальность тотчас исчезает, как скоро привыкнут и приглядятся к ней, и оказывается или результатом чуждого влияния, или проявлением дурного вкуса эпохи; а толпа подражателей доказывает только то, что и талант имеет степени, и менее талантливые подражают более талантливому.
Очевидно, что гений и талант суть только крайние степени, противоположные полюсы творческой силы, и что между ними должно быть что-нибудь среднее. В самом деле, иначе мир искусства был бы очень скуден, состоя из одних гениальных творений, окруженных развалинами эфемерных произведений таланта. Напротив, во всех сферах человеческой деятельности история сохранила имена людей, которые не были гениями, не были полномочными властелинами своего времени, но тем не менее имели на него свое действительное влияние, и потому заняли хотя и второстепенные, но почетные места в благодарной памяти потомства. В сфере искусства таких людей называют большими или великими талантами в отличие от гениев и от обыкновенных талантов. Но это название довольно неопределенно. Мы думаем, к таким людям лучше бы шло название гениальных талантов, как выражающее и их сродство с гением и с талантом, и ту средину, которую они занимают между тем и другим.
Но слова ничего не значат, если не выражают идеи, доказывающей их необходимость и действительность. И потому мы должны оправдать употребленное нами выражение «гениального таланта», показавши его отношение к «гению» и «таланту». Гениальный талант отличается от обыкновенного таланта тем, что, подобно гению, живет собственною жизнию, творит свободно, а не подражательно, и на свои творения налагает печать оригинальности и самобытности со стороны как содержания, так и формы. От гения же он отличается объемом своего содержания, которое у него бывает менее обще и более частно. И потому гений есть полный властелин своего времени, которое носит на себе его имя, – тогда как влияние гениального таланта, как бы оно ни было сильно, всегда простирается только на одну какую-нибудь сторону искусства и жизни. Другими словами: гений захватывает и наполняет собою целую область современной ему действительности, гениальный талант – один уголок ее. Что в гении составляет полноту его существования, то в гениальном таланте есть как бы отблеск гения. Но сходное и общее между ними, несмотря на всю огромность разделяющего их пространства, – это та оригинальность и самобытность, которая порождает множество подражателей, но ни одного самостоятельного таланта, которой можно подражать, но которой невозможно усвоить. И вот где существенное отличие гениального таланта от обыкновенного. Последний есть не более, как посредник между гением и толпою, род фактора, необходимого для облегчения сношений между ними: невольно увлекаясь идеями гения, он их совлекает с их высокого, недоступного толпе пьедестала и тем самым приближает их к разумению толпы. Под рукою таланта идеи гения, так сказать, мельчают и опошливаются, но этим самым они и делаются популярными, становятся всем доступными и каждому известными. И потому талант совершает великое дело; но в этом случае он делается жертвою собственного успеха: по мере того, как он более и более знакомит и сближает толпу с гением, добродушно думая знакомить и сближать ее только с самим собою, толпа все более и более отворачивается от него, обращаясь все более и более к самому гению, непосредственные сношения с которым стали для нее уже возможными и доступными. Сделавши свое дело, таланты (потому что для такого дела одного таланта мало, а нужна толпа талантов) забываются: имена их остаются в истории литературы, но сочинения предаются более или менее полному забвению.
Но мы все-таки еще не сказали последнего олова о существенном различии между гениальным и обыкновенным талантом. Оно заключается в тайне натуры человека. В человеке, владеющем обыкновенным талантом, талант есть сила абстрактная, род капитала, который принадлежит своему владельцу, но который – не одно с ним. Продолжим наше сравнение. Потерявши капитал, можно нажить другой: капитал – внешнее средство для жизни, но не сама жизнь. Как часто видим мы людей, которые, долгое время пользовавшись огромною известностью своего таланта, пережили свой талант и свою известность и которые, несмотря на то, сумели вознаградить себя другими благами жизни: приобрели большие чины или большие деньги и прекрасно живут себе без таланта и без славы. Не таков человек, одаренный гениальным талантом: его нельзя отделить от его таланта, его талант: – его жизнь, его кровь, его дух, его плоть, биение его сердца, дыхание его груди, словом – весь он сам. Это роковая сила, которая всегда будет мчать его к одной цели, к одной деятельности, наперекор судьбе, рождению, воспитанию, всем внешним обстоятельствам его жизни, как бы ни были они сильны. Он страстен к славе и очень не чужд самолюбия; но еще не в этом только источник его ничем неудержимого стремления к творчеству: оно у него – инстинкт, натура, страсть. В отношении к своему призванию он смело может сказать о себе: