Оазис человечности. Часть 3. Сладкий дым отечества

Веро Марк

Покрывало тьмы скрыло позор и страх, испуг и развращенность нравов, опустение того возвышенного источника, что зовется человеческой душой.

Губительный яд непристойных зрелищ остался под сладким медом роскошных стен. Но в эту пору о роскоши можно было только догадываться: они ничем не отличались ни от хилых стен лачуги, ни от кирпичной кладки самого заурядного римского дома – такие же темные грани, лишенные выразительности и ясности, что появляется с утра.

Вскоре все окончательно смолкло. Глубокая ночь похоронила в себе малейшие звуки. Ночь триумфа, как ненасытный вдох, поглотила последние силы. Тишина обрушилась неотвратимо.

Глава II. Знак бесконечности

«Умный человек видит перед собой неизмеримую

область возможного, глупец же считает

возможным

только то, что есть»

Ф.Ларошфуко

Из-под наполовину отдернутых занавесок лукаво и задорно выглядывал огненный венец. Благодатно лились золотые лучи, разгоняя мрак, и комната поражала своим красивым убранством: она была усеяна дарами весны – нежным миртом, зелеными ветвями ели, благоухающими розами. Дивный аромат незримо витал в воздухе спальни; спать было так сладко, что только звонкие трели птиц, доносившиеся из открытого окна, разбудили Аврору. Она приоткрыла сонные глаза небесной красоты, и незнакомая обстановка сразу удивила ее. Девушка только приподнялась на локтях, чтобы получше осмотреться, как сбоку раздался мягкий женский голос:

– О, госпожа! Вы проснулись уже! Клувиена – имя мое. Хозяин приказал заботиться о вас и дать знать, когда очнетесь. Со вчерашнего дня беспробудным сном вы жили до этой минуты! Я так рада, что вы улыбаетесь!

Аврора и в самом деле улыбалась: приятное щебетание Клувиены, женщины хрупкой, как веточка березы, с глазами невинными, как у дитя, развеселило ее. Патрицианка мало что успела понять из этого приветствия, но всякие тревоги и беспокойство улетели безвозвратно.

– А я – Аврора, дочь сенатора Валерия Татия Цетега. Где я и как сюда попала? Помню юношу со странными глазами, а дальше… – как она ни старалась, ничего не могла припомнить.

– «Юноша со странными глазами», как вы выразились, – захихикала Клувиена, – это и есть хозяин дома, где вы находитесь, Сильвинус Домиций Карлескан. Этот дом год тому назад купил ему отец – Лукреций Домиций Карлескан, видный сенатор: вы наверняка слышали это имя из уст отца…

Они еще поболтали немного, а после служанка сказала:

– Одевайтесь тогда, не спеша. Вы имеете обыкновение сами наряжаться или вам помочь? Сами?.. Хорошо. Тут ваша одежда, – с этими словами она открыла кипарисный ларец, стоявший возле кровати, – а я пойду, обрадую хозяина: он заждался вашего пробуждения – спрашивал каждые полчаса!

Не прошло и десяти минут, как Аврора разрешила войти. Сильвинус до этой поры не знал о ней ничего, и, как только вошел, мигом приступил к расспросам. Впрочем, делал он это с такой обходительностью и заботой, что Аврора не могла упрекнуть его в любопытстве или навязчивости. У них не возникло затруднений с беседой: то общее, что было в каждом, сделало разговор непринужденным и по-дружески приятным.

– Ты, как будто пытаешься у меня что-то узнать, – просто и весело заметила девушка.

– Правда, скрывать не стану, – сознался он. – Да я и сам не понимаю, что? Когда бы только удалось разгадать искусную загадку, ведь глазом вижу ее тень! Но ловко перебегает та, ускользая, и я остаюсь с пустыми руками и отрешенным умом. А став иноверцем, так и не могу дознаться основ веры. Прости, дочь солнца, коль я говорю туманно: от лучей живого светила горю, но не могу отыскать источник. Но призрачные надежды не оставлю, пока ты рядом со мной… Аврора, ты, наверное, голодна?

Она охотно кивнула, и беседа продолжилась в триклинии.

– Этого я не совсем понимаю, – проговорила девушка, возлежа на ложе, – и как говорится: «лучше трижды спросить, чем один раз ошибиться», поэтому выразить словами попробую то, что меня беспокоит.

Аврора призадумалась, и в эту минуту выразительностью и силой походила на розу, цветущую на закате; памятное для души мгновение длилось долго, пока сама дева не прервала его:

– Знаешь, Сильвинус: каждый из нас, да вообще – каждый человек на земле, строит в воображении странную и порой страшную картину действительности. Странную вдвое, потому как она не совпадает с настоящим миром, в котором мы живем. Жестокая судьба натолкнула меня на скорбные размышления, и даже, когда обстоятельства обступили меня со всех сторон, толкая к одному лишь, даже тогда мне понадобилось время, дабы признать: мы живем сразу в двух мирах – своем собственном, вымышленном, и настоящем, реальном. Оба они как-то пересекаются между собой, так хитро, что долгими годами можешь принимать вымысел за действительность, а действительность – за назойливые ночные кошмары. Я долго плутала, пока не поняла, что живу в мире грез, порожденном мною же, но то был вымысел, а взаправду – я страдала!.. Как я раньше была слепа, как надменна, но я ведать не ведала о своих заблуждениях – о том все умолчали. Никто

не понимал меня, и я никого не понимала. Потом, о боги, я проснулась, но стала уверять себя, что сплю. Я ослепла, все нестерпимо сверкало, до боли в глазах, которые от непривычки постоянно смыкались, чтобы отдаться миру грез. Но волей-неволей я стала размышлять. Проснулась ли я окончательно? И до сей минуты не знаю. Может статься, и это – тоже сон. Но прежде! Прежде я видела мир под таким извращенным, неестественным углом, что и люди виделись мне теми, кем они не являлись. Точнее, я просто не желала видеть их такими, какие они есть на самом деле, и попытаться понять. Я все время думаю: а может ли один человек понять другого? И до какой степени? Есть ли некая мера, граница этому? Может ли, к примеру, никогда не бывающая дома мать понять свою повзрослевшую дочь; может ли отец, денно и нощно пропадающий умом и сердцем в государственных делах, что заменили ему жизнь, понять такую дочь; может ли сестра, что всегда интересовалась лишь собой, которой не было дела до остальных, понять своего младшего брата, всеми забытого и непонятого?! Этими вопросами я задаюсь, и знаешь, Сильвинус: не нахожу на них ответа! А это кровные связи! Что уж говорить о тех людях, с которыми не связан такими узами… Но вот хотела сказать, что чувствую: ты – совершеннейшее исключение из этого! Нас, кажется, связывает что-то гораздо более крепкое и прочное, но что это – разгадать мне не удается. Помышляла спросить тебя о том: что думаешь об этом всем? И что за тайна, разгадку которой ты так горячо выискиваешь то в моих локонах, глазах, ушах, то – в словах, вот прямо, как сейчас?

Сильвинус внимательно выслушал Аврору, готовый ответить, как только она закончит речь.

– Откуда же ты взялась, блаженная душа? Обаяние пылающее, задумчивая радость твоя – откуда? О, Аврора, есть наверняка душа, которую твоя заря осветит и сделает счастливейшим из смертных! Но это – не моя душа. Ты спрашиваешь: что я об этом думаю? Я могу тебе ответить: общее, что так нас связывает и дарует понимание, – это схожие утраты и беды, тот удел, что завещала нам фортуна. Потому и понимаем мы друг друга, что беда одной стрелой с ядовитым жалом пронзила каждого. Но это совсем не то понимание, что сближает пути людей, что соединяет их судьбы, что скрепляет жизни воедино, в один неразрушимый узел, это – всего только боль, что живет в нас. Это она увидела схожие черты и затосковала в одиночестве. Но ты вообрази только, что будет, коль боль станет вдвое сильнее! Нет уж, лучше даже не воображай – это страшно и представить себе. Я прошел через многое из того, о чем ты мне поведала – вот это и есть общее в нас. Но не более того. Ты спрашиваешь: что за тайна? Да, ты права – здесь есть тайна, сокрытая от других. Но она не была бы таковою, если б покинула пределы сокровищницы, верно? Я не могу тебе о ней поведать: некоторые тайны должны оставаться тайнами.

Впрочем, Авроре этого не надо было объяснять: это было ей знакомо и понятно, и она подхватила мысль хозяина дома:

– Точно! С раскрытием некоторых из них прежде назначенного времени мир становится ущербным и бедным, теряет свою неизъяснимую прелесть! В самой тайне заключено некое блаженство, которого лишены все прочие предметы.

Так они наслаждались теплым разговором и вкусными блюдами, легкими и непритязательными: свежим салатом, цыпленком с ветчиной, сыром, источающим влагу, вином из смоленых кувшинов.

Вволю наевшись, Аврора в порыве благодарности возложила руку на плечо Сильвинуса, а тот, сам не поняв, зачем это сделал – заключил ее цветущую руку в темницу из своих ладоней. Приблизив руку близко, так что ее пальчики оказались прямо напротив глаз, мужчина обмер от неожиданности. Молодая красавица, привыкшая к восхищению и почитанию со стороны мужчин, была не лишена изрядной доли тщеславия, а потому, как само собой разумеющееся, приняла этот жест и не просто удивленное, а как молнией пораженное лицо собеседника. Иное дело, что она несколько не ожидала такого внимания именно со стороны Сильвинуса после всех предшествующих слов. И все же малость смутилась в глубине души, но скоро успокоилась, объяснив это тем, что красота действеннее всех слов в мире. Тем временем хозяин, приютивший на ночь гостью (сам он ночевал в другом крыле дома), пришел в себя или только сделал вид, что пришел.

После обеда Сильвинус обещал проводить Аврору до дверей ее дома, но теперь он был в этом не уверен. Пока девушка отлучилась по женским делам, молодой оратор расхаживал по комнате вдоль и поперек. Покой покинул его. Воображение все больше воспалялось, и он вновь видел пред собой нежные пальчики, обещавшие неземную усладу. Но не сами они поразили искушенного мужчину; неожиданностью стали те контуры, что были на них начертаны – естественные рисунки, которые природа по какой-то необъяснимой причине сделала для каждого человека особыми.