Об аварии на Чернобыльской АЭС
Шрифт:
Но, все таки, потенциально , запас химической энергии в этом типе аппарата был максимальным, относительно, скажем, любых других, с которыми можно было бы его сравнить.
Это тоже представляло предмет беспокойства. Смущало меня, например тогда, когда я смотрел на этот аппарат: необычное и по-моему недостаточное построение системы защит, которые действовали бы в экстремальных ситуациях, - потому что защита аппарата в случае каких-то элементов аномального его поведения, скажем, там ведь положительный коэффициент реактивности - в этом аппарате, если бы он начал развиваться, давать о себе знать, то операторы и только оператор мог ввести стержни аварийной защиты, либо автоматически они могли ввестись, с подачи (по команде) одного из датчиков (их несколько таких
Механические стержни , которые могли как-то (механика - ну она могла работать хорошо, могла работать плохо ) и других каких-то систем защиты, которые бы были бы независимы от оператора, которые срабатывали бы исключительно от состояния зоны аппарат, в этом аппарате не было .
Это, конечно, как-то, неуютную ситуацию создавало. Но, тем не менее, практика уже какая-то накапливалась, специалисты уверенность проявляли в этих вопросах.
Скорость введения защиты была, казалось бы, недостаточной. Я был наслышан о том , что специалисты , в частности: КРАМЕРОВ Александр Яковлевич, обсуждая с Анатолием Петровичем АЛЕКСАНДРОВЫМ эти проблемы, - вносили предложение конструктору об изменении системы аварийной защиты (СУЗ), об улучшении СУЗов этого аппарата и они не отвергались, но разрабатывались как-то очень медленно.
Тем более сложились к тому времени отношения между научным руководителем и главным конструктором - ну, довольно напряженные.
Применительно ко всяким новым проектам, к новым идеям, эта конструкторская организация вполне признавала авторитет Института атомной энергии, и охотно с ним советовалась, и поддерживала все контакты. А вот в отношении именно этого аппарата , они считали себя как-бы полными авторами, хозяевами и, не нарушая формальных порядков, при котором научное руководство оставалось за Институтом атомной энергии, - фактически это руководство носило, в большой мере, ну, номинальный характер и использовалось главным образом для таких случаев когда, скажем, ну принимались принципиальные решения: делать ли реактор РБМКа полторы тысячи; вводить ли интенсификатор теплообмена в этот реактор; скажем, когда нужно было вносить предложение о том, чтобы доля аппарата РБМК в атомной энер гетике была увеличена, - тогда требовалась поддержка Анатолия Петровича АЛЕКСАНДРОВА по этому поводу.
Вот эти вопросы как-то еще с научным руководителем обсуждались.
А вопросы конкретной технической политики, вопросы совершенствования этого аппарата, - в общем-то, как-то, конструктор не
– 20 охотно воспринимал точку зрения Института, - не считая его достаточно развитым партнером для того, что бы он был полезен конструктору в его деятельности .
В этом смысле я хотел бы высказать точку зрения, такую, в которой я абсолютно убежден, но которая не разделяется, к сожалению, моими коллегами и вызывают трения между нами, - иногда, даже, - драматические.
Дело заключается в том, что на Западе, на сколько мне известно, да и по логике вещей, и в авиации, у нас в Советском Союзе, - нет (в развитых отраслях промышленности) понятия Научного руководителя и Конструктора. Я и сам это понимаю, научное руководство - проблемой. Например, научное руководство проблемой авиации, хотя такого наверное нет, но я мог бы себе его представить. Это такая организация, которая овладела бы стратегией развития авиации: сколько малых самолетов; сколько больших; чему отдать предпочтение: комфорту при загрузке-выгрузке пассажиров или скорости перемещения аппарата из точки в точку; отдать ли предпочтение гиперзвуковым каким-то самолетам или самолетам летающим с звуковыми скоростями; что важнее, с точки зрения безопасности, обеспечение комфортабельной надежной работы наземных служб или деятельности персонала на борту самолета; доля в авиации различных типов самолетов...
Такое научное руководство авиацией мне представлялось бы допустимым. Но, когда речь идет о конструкции самолета, о самолете, то у него должен быть один хозяин. Он и конструктор, он и проектант, он и научный руководитель этого самолета -
В момент зарождения атомной энергетики все было разумно, поскольку это была совсем новая область науки - ядерная физика, нейтронная физика. То понятие научного руководства сводилось к тому, что конструктору задавались основные принципы построения аппарата и научный руководитель отвечал за то, что эти принципы являлись физически правильными и физически безопасными. Но конструктор уже реализовывал эти принципы ежедневно практически и постоянно консультируясь с физиками: не нарушаются ли какие-то физические законы этого аппарата.
На заре создания атомной промышленности это все было оправданно. Но когда конструкторские организации выросли, когда у них появились собственные расчетные, физические отделы, то наличие такой системы двоевластия над одним аппаратом: есть и научный руководитель и конструктор, а на самом деле трое-властие - потому, что еще появилось Главное управление или какой-то там зам. министра, который имел право решающего слова по тому или иному техническому решению.
Многочисленные Советы (межведомственные и ведомственные), создавали, в общем обстановку коллективной ответственности за качество работы аппарата. Эта ситуация продолжается сегодня. Она, по моему, является неправильной. По прежнему я убежден, что Науч
– 21 ный руководитель, организации Научного руководителя - это организация, которая проводит экспертизу тех или иных проектов, выбирает из них лучший, а значит - стратегию развития атомной энергетики определяет. Вот в этом функции научного руководителя, а не функции создания конкретного аппарата с заданными свойствами. Вот эта вся перепутанность, она привела, в общем-то, к большой безответственности, что и показал, скажем, Чернобыльский опыт.
Но так или иначе система многовластия, система отсутствия одного персонально ответственного за качество аппарата, со всеми инфраструктурами его, - в общем, она отсутствовала, конечно. И это вызвало соответствующую тревогу у профессионалов в техническом смысле, в инженерном смысле. Мне конечно трудно было оценивать достоинство или недостатки того или иного аппарата. Но единственное, что мне удалось мне сделать - это создать такую экспертную группу, которая проводила бы экспертное сравнение различных типов аппаратов: и по вопросам их экономичности; и по вопросам их универсальности; и по вопросам их безопасности.
Первые два последовательных таких экспертных труда оказались интересными. Идея создания такой экспертной группы и проведения такой работы, принадлежала мне. Я организационно помогал этой деятельности, а фактическую работу вела создана специально для этих целей лаборатория Александра Сергеевича КАЧАНОВА, который организовывал работу, по моему, прекрасно. Потому, что его лаборатория была некой ячейкой: ставящей вопросы; физически формулирующие эти вопросы, а ответы на вопросы давали специалисты, не только в разных подразделений Института, но и из разных институтов вообще. И в итоге появлялась основа, которая могла бы широко обсуждаться, критиковаться, дополняться. И эта работа, к сожалению, в самом начале была приостановлена, первоначально: - серьезным заболеванием Александра Сергеевича КАЧАНОВА и невозможностью найти ему эквивалентную замену; ну, а затем последовавшими Чернобыльскими событиями.
И 26 апреля 1986 года застало Институт атомной энергии в довольно странной позиции, когда с одобрения директора института с его полной поддержкой первый заместитель занимался организацией общесистемных исследований по структуре атомной энергетики, деятельность которой мало интересовала Министерство и шла исключительно на поддержке Анатолия Петровича АЛЕКСАНДРОВА и Институт приобретал в ней вкус. Вот из неё уже можно было выбирать правильность тех или иных технических решений.
Одновременно мне удалось создать лабораторию мер безопасности, которая, сопоставительно с другими видами энергетики, оценивала различные опасности атомной энергетики.