Обагренная Русь
Шрифт:
— Да разве кто гонит тебя? — удивился воротник. — Ложись и спи. А рассказать обо всем и после успеешь...
Спал на лавке Вэй, на брошенной на пол шубе спал Митяй, а Кукша сидел за столом, глядел на них и то усмехался, то хмурился.
Всю жизнь, почитай, провел он возле этих ворот. Когда маленьким был, стоял у въезда его отец. Потом брат стоял, сейчас его черед. И без малого двадцать годков сторожит он город от нечаянных бед.
Много разного люда прошло перед его глазами, и всех почти владимировцев знал он едва ли не наперечет: и бояр, и дружинников,
Знал он и то, кого какая печаль или радость уводила на просторы равнинного ополья — к Боголюбову, к Суздалю и дальше — к Ростову Великому.
И был он всегда исполнен гордости за порученное ему дело. Ведь не зря же пал брат его от половецкой стрелы, когда привел рязанский Глеб под стены Владимира войско беспощадных степняков, — подал знак, не отворил ворот, не поддался соблазну, хоть и обещали ему немалую награду.
Не довелось Кукше вкусить братниной славы — теперь уж нет охотников брать Владимир на щит, теперь поглядывают на стены его с опаской; перевелись окрест и шатучие тати. Однако же и по сей день все городские ворота на запоре — береженого бог бережет, да и почто шляться по стольному граду кому не лень? Первый досмотр у ворот — Кукшин, а там уж разбираются посадник, и бояре, и боярские тиуны... Кому почет и красное место, а кому — зловонный поруб.
Но, стоя у ворот, не всегда только гордостью был преисполнен Кукша — с годами все больше обуревала его неясная тревога. Глядел он, опершись о копье, на убегающие вдаль поля, на синюю, окантованную лесами кромку видимой земли и завидовал всем идущим и едущим.
Вроде бы и завидовать нечему — не от радости, не от безделья отправлялись люди в нелегкий путь: вели их на дорогу каждодневные заботы и тревоги. Кому приспело зверя добывать, кому скакать с грамотой, а кому просто искать пристанища — тесно во Владимире, все труднее дается хлеб насущный, все больше лихованных скапливается под сводами ворот.
Но вот заковыка: больше других слыхивал Кукша рассказов о далеких странах и населяющих их народах, о разных разностях и прочих чудесах. И так однажды, в такую же непогожую, как и нынче, ночь, подумалось ему: вот стоял мой батька у ворот, и братка стоял, и я который уж год стою, да так и умру, не взглянув и на сотую долю того, что даровал людям господь. Всем всего поровну дал: и лесов, и рек, и морей. И расселил по ним все сущие народы. И не разделил их, а проложил по земле дороги, весь мир собрав воедино. Так почто боярину, или князю, или тому же купцу — ступай, куда хошь, а ему — стоять у ворот, как батька и братка стояли, а когда сложит у тех же ворот свою голову, то встанет на его место сын, а на место сына — внук, и так до скончания времен?..
Жалел Митяя и завидовал ему Кукша, с тягучей тоской глядел на спящего тангута: поди-ко, снятся ему необычные сны, отлетает он мыслями своими далече. А куда воротнику отлететь во сне? Как и наяву, видятся ему в ночи все те же Серебряные ворота...
В молодечную с ветром и пляшущими снежинками ввалился белый ком.
— Хозяевам
Дружинники сидели вокруг стола, кончали вторую корчагу меда и играли в кости. Все уже друг другу надоели, хоть в драку лезь. Новому человеку обрадовались, смотрели на него с радостным ожиданием: коли в такую непогодь занесло на княжий двор, значит, дело важное.
— Проходи, гостем будь, — соскочил с лавки Крив. — Почто у порога торчишь?
Мужик распахнул шубу, встряхнулся, как пес, снял шапку, махнул по сапогам. Пристальные глазки быс
тро обежали сидящих за столом, в недоумении задержались на Криве.
— Зашел, гляжу, а мово знакомца нет, — сказал гость и неуверенно помял в руке шапку. Постоял, подумал, нахлобучил ее на голову и поворотился к двери.
— Постой-ко, — остановил его Крив. — Это ты про какого знакомца здесь сказывал?
— А про того и сказывал, — обернулся дядька, — что промеж вас похожего на него нет.
— Уж не Мистишу ли ищешь?
— А хотя бы и его.
— Вавилой тебя кличут?
— Ну, Вавилой, — неохотно отозвался мужик.
— Да что же тебя в молодечную привело к Мистише, за каким важным делом?
А про себя Крив так подумал: «Боится мостник, как бы не скрылся женишок».
Дружинники, бросив кости, с любопытством прислушивались к их разговору.
Вавила сказал:
— А ты почто в чужие мысли встреваешь?
— Мысли твои мне ведомы, — спокойно отвечал ему Крив, — потому как с Мистишей мы старые дружки.
— А коли старые дружки, — оживился мостник и снова снял шапку, — то вот и скажи мне, куды подевался Мистиша? Небось тоже в непогодь не по-пустому его носит?
— Мы люди князевы, и заботы у нас князевы, — сказал Крив с достоинством, — нам погода нипочем.
Вавила подозрительно оглядел уставившихся на него дружинников и поманил Крива за дверь. В сенях было холодно, ветер задувал в щели мелкую снежную крупу.
— А ты не врешь, что его дружок? — совсем близко придвигаясь к лицу горбуна, быстро прошептал мостник.
— Чего ж врать-то?
— И про сговор наш знаешь?
— Э, — протянул Крив, — сговора-то покуда не было.
— Это как же так не было? — отшатнулся Вавила.
— А вот так и не было. Сватов к тебе Мистиша еще не засылал. Но нынче гляжу я на тебя, Вавила, как повадился ты хаживать к нам в молодечную, и думаю: а не отговорить ли Мистишу? Уж больно нахваливаешь ты свой товар. Как бы не обвел ты дружка мово вокруг пальца...
— Погоди-ко, погоди, — хищно сузил глазки Вавила, — уж не от тебя ли тем ветерком подуло?
— Может, и от меня, — кивнул горбун. — Мистишу я в обиду тебе не дам. Уж больно прыток ты, уж больно норовист. А с девкой пущай они сами сговариваются.
Вавила медленно покачал головой:
— Теперь вижу я — верно в городе сказывают, что у Всеволода в дружине одни кобели.
— Стой, мил человек, — оживился Крив, — вот и словил я тебя. Так где это про князя и его дружину такое говорят?..