Обасутэяма — гора, где оставляют старух

Иноуэ Ясуси

Когда мы начали спускаться по довольно крутому склону, шедший впереди шофер остановился, о чем-то вспомнив, и, указывая рукой вдаль, сказал:

— Вон та гора и есть Камурикияма.

За холмами, среди которых приютилась станция Обасутэ, я увидел огромную гору, уходившую вершиной

за облака. Послужила ли она прообразом Горы брошенных старух в упомянутом мною предании, не знаю. Гора была слишком высока, и взобраться на ее вершину было не просто. Я подумала, что, если бы моя мать увидела Камурикияма, она даже в шутку не пожелала бы, чтобы ее там оставили.

В воображении я создал свой образ горы, где оставляют старух, когда мысленно брел туда с матерью на спине. Мать же могла представлять ее совсем иной, может, как раз такой огромной и крутой, какой была Камурикияма.

Наверное, Гора брошенных старух такой и должна быть. Пожалуй, и те горы одиночества, с которыми связали свою жизнь Киёко и Сёдзи, были более похожи на крутую Камурикияма, чем на пологие холмы с деревьями в осеннем наряде, по которым я сейчас шел…

Спустившись пониже, я наткнулся на крупные камни. Время основательно стерло начертанные на них иероглифы, и трудно было понять, когда они написаны — давно или недавно. Видимо, авторы стихов воспевали красоту луны, которой они отсюда любовались.

Спускаясь по дороге, я увидел еще несколько подобных камней, разбросанных по склону холма. Я представил их себе освещенными лунным сиянием, но картина показалась мне почему-то неприятно-зловещей, далекой от утонченности.

Наконец дорога вывела нас на огромную скалу, которая называлась

Старухин камень. Говорят, эту скалу назвали так в соответствии с поверьем, будто оставленная здесь чья-то старая мать превратилась в камень. Эта скала тоже показалась мне зловещей. Но отсюда открывался удивительно красивый вид на равнину за храмом Дзэнкодзи. Внизу протекала река Тикума, там и сям по одноцветной желтой равнине были разбросаны деревеньки, а кроны деревьев на склонах гор за рекой пылали красными кострами осени.

Крутые каменные ступени, высеченные в скале, покрывал ковер кроваво-красных листьев клена, а тесный дворик храма Тёракудзи, к которому вели ступени, был весь желтый от листьев гинкго. Перед храмовой кухней играли дети. Больше вокруг не было ни души, и, сколько мы ни звали кого-либо из служителей храма, никто не появился.

Мы вошли в Павильон любования луной и немного отдохнули. Картина с изображением лошади — знак поклонения божеству — от времени совершенно поблекла. Сохранились лишь обрамлявшие ее истертые доски.

— В это время года отсюда приятнее любоваться осенним нарядом деревьев, чем луной, — сказал шофер, и мне ничего не оставалось, как с ним согласиться.

Равнину внизу затянуло серой пеленой, и не успел я подумать, что вот-вот начнется дождь, как упали первые капли. Мы поспешно покинули Павильон любования луной.

Ту ночь я снова провел в отеле в городе Токура. Я написал письмо Киёко, приглашая ее вернуться в Токио и устроиться там на работу. К середине ночи моросящий дождик перешел в настоящий ливень.