Обеднённый уран. Рассказы и повесть
Шрифт:
Чертил что-то до конца дня, совсем не думая о работе. Прислушивался к своим внутренним ощущениям, всё ли в порядке, нет ли где пробоин, незаделанных дыр. Зуб что-то стал побаливать, один из последних. Видимо, придётся всерьёз подумать о протезе. У него был такой принцип: ничего не запускать. Если выпал зуб, иди вставлять новый. Если заболел желудок — иди лечить, но лучше вообще не доводить до болезни, питаться правильно. Зубы-то у него почти все уж были вставные. Да так и легче — не болят, меньше проблем.
Остальное вроде всё было в порядке. Организм работал как часы. Дефекация произошла
Он успел просмотреть несколько рекламных газет с объявлениями похоронных контор, позвонил кое-куда, нашел самую дешёвую, поторговался. Да, на всё нужны деньги. Что ж, на работе помогут, потом положены какие-то гроши из собеса. в общем, хватит. Без особых проблем. Надо, чтобы тело сразу забрали.
Рабочий день закончился. Градусник за окном показывал минус три. Домой он побежит, это куда приятнее, чем толкаться среди усталых и нервных людей, почти каждый из которых готов по малейшему поводу в драку. Драк он боялся хуже всего на свете, драк и вообще нелепых случайностей, которые могут стоить здоровья и даже жизни. Это было, наверное, единственное, чего он не мог контролировать — и боялся постоянно. Вечером из дому не выходил, предпочитая для всех своих занятий раннее утро, когда хулиганы спят, ложился рано. Да так оно и лучше — здоровее, в полном соответствии с биоритмами.
Час лёгкого бега, и вот он уже в своем микрорайоне. Последнее усилие, финальный аккорд — без остановки взлетает по лестнице на шестой этаж и долго ходит по длинному коридору, успокаивая дыхание, восстанавливая нормальный сердечный ритм. Рука на запястье, подсчёт ударов. Нет, ещё немного подождать. Так, вот теперь всё в порядке.
Дверь не заперта. Странно. Он ведь запирал, точно помнит.
Анна куда-то ходила? Неужели смогла встать? Вряд ли.
Но точно, вот она, лежит на пороге комнаты грузной тушей, вся отёкшая, слоноподобная. Упала. Неужели — всё?.. Нет, дышит. Дышит, хотя и еле-еле. Без сознания. Редкие волосы прилипли к щекам, нос торчит какой-то безобразной пористой блямбой, глаз почти не видно.
Перевернул, дотащил до кровати, кое-как поднял, перевалил через край. Тут она застонала, так громко и мучительно, что ему на мгновение стало остро жаль её, хотя сама она была виновата: за здоровьем не следила. Да и наследственность — ничего не поделаешь.
Открыла глаза, долго не узнавала, потом заплакала.
— Вот. Юрик. ухожу. один остаёшься. дурачок ты мой. как без меня будешь?..
— Зачем ты вставала, — сказал он терпеливо, — лежать надо было. В твоём состоянии нельзя вставать. А ты встала.
— В окно. последний раз посмотреть.
— Ну и глупо. Сейчас я «скорую» вызову.
— Не надо. Ухожу. Дай спокойно уйти.
— Как хочешь.
— Сядь.
И он послушно и терпеливо уселся на пол возле кровати прямо в своих пропотевших спортивных трусах и майке, с рюкзачком на спине, и его согнутые мускулистые ноги нелепым детским домиком торчали кверху. Он держал жену за руку, гладил, а она, нащупав его лысую голову, просто положила сверху ладонь и так держала. Он хотел было уклониться, но она не отпустила. Пришлось сидеть, терпеть.
— Я тебе много. хлопот.
— Да ничего-ничего, — быстро сказал он, ужаснувшись, что ей сейчас
— Ты уж прости меня.
— Да, да, конечно.
Наверное, с час он так сидел, гладил её, и за все это время она пару раз говорила ему: «дурачок ты мой», а потом замолчала надолго. Он думал о чем-то постороннем, о каких-то пустяках — и вспомнил вдруг момент, когда разлюбил её. Много лет ей удавалось питать в нём иллюзию того, что она молода, свежа и подобна цветку. И однажды случайно услышал из кухни её старушечий кашель. Не видел её, а слышал только этот ужасный кхекающий кашель… тут-то он и прозрел.
Вдруг почувствовал, что рука на его голове начинает холодеть. Кожа головы у него была очень чувствительна к перемене температуры. Он осторожно встал, нащупал ее пульс. Точнее, попытался. Пульса не было.
Да, действительно. Всё. Ушла.
Свободен.
Он положил её поудобнее, скрестил ей руки как полагается. Хотя — всё равно без толку, ведь повезут, будут вскрывать. Глаза у неё были закрыты, очень хорошо. Выпрямился над телом, не зная, что делать дальше. Зачем-то перекрестился, наверное, первый раз лет за десять. Так полагается.
Его поразила собственная реакция на смерть близкого человека. Почти полное отсутствие чувств, переживаний. Наверное, заранее уже привык, обдумал это всё. Теперь осталось только действовать.
Надо идти, звонить куда-то. Или врачам, или сразу в эту фирму.
Когда выносили тело двое дюжих парней (оба почему-то с лагерными наколками), он испытал смутное сожаление. Она теперь покидает его, они становятся разделены. А ведь всю жизнь были вместе. Конечно, он её давно не любил, просто она всегда была рядом. И теперь вот такая перемена. И ничего нельзя сделать.
Он вдруг немного испугался.
— Подождите.
— Что, отец? — спросил представитель фирмы, начальник тех двоих, с наколками.
— Минутку.
— Разумеется.
Носилки опустили на пол. Он стоял почти вплотную, громоздко возвышаясь над её телом. Простыню убрали, чтобы он мог посмотреть, попрощаться. Но когда он снова увидел жену, то понял, что зря остановил людей. Всё давно было ясно, всё так и должно было быть. Чтобы его поведение не истолковали как странное, он вдруг наклонился над нею и нежно стащил с пальца обручальное кольцо. Оно сошло неожиданно легко, хотя пальцы сильно опухли.
— На всякий случай, — сказал он представителю фирмы, который невозмутимо смотрел куда-то в сторону. — Память.
— Разумеется.
Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Всё. Вот теперь уже действительно всё.
Ещё через час он уже очистил квартиру от её вещей, ненужных тряпок, каких-то затянутых паутиной цветочных горшков, прогнивших полок с рассадой, любовных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подрядил за чекушку одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать. Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то. Тщательно вымыл пол.