Обещание нежности
Шрифт:
Днем к ней без звонка ввалилась целая компания коллег из ее химической лаборатории, всегда тепло относившихся к дочке профессора Нестерова, и Наташе пришлось лукавить, отвечая на участливые расспросы: да, очень устала… конечно, много плачет, ведь он такой маленький… нет, молока хватает, но вы ведь понимаете: ребенок есть ребенок. Платонов, пришедший вместе со всеми и принесший традиционный букет гвоздик (никаких других цветов в зимнее время в Москве тех лет отроду не водилось), вопросов не задавал, больше молчал, но долго стоял у кроватки, внимательно рассматривая Андрейку. И потому Наташа совсем не удивилась, когда он,
— Что не так, Наталья?
Слава богу, она успела подготовиться к этому вопросу.
— А что не так? — Ее глаза были в меру удивленными, и она от души надеялась, что выглядит искренней.
— Только не ври мне, — строго сказал Платонов. — Я же вижу. Он мой?
— Да бог с вами, Валерий Павлович. Откуда вдруг такие страсти? С чего это вам в голову пришло?
Начальник лаборатории смущенно кашлянул.
— Ну, теоретическая-то возможность была. Смотри, Наташа, больше я тебя об этом никогда не спрошу. Хочешь мне что-нибудь сказать, говори сейчас.
И она, неожиданно для себя, вдруг пожаловалась Платонову на то, о чем даже и не подумала сообщить мужу:
— Врачи говорят, ребенок хороший, здоровенький, только… немножко странный. Рефлексы, говорят, какие-то не те. Спит мало, плакать совсем не плачет, глаза осмысленные.
— Они это как-нибудь объясняют? — деловито принялся расспрашивать Платонов.
Она помолчала, не зная, как сформулировать ответ и как перемешать правду с ложью, так чтобы он никогда больше не задавал ей вопросов. А потом пожала плечами и как можно равнодушнее произнесла:
— Атомный век. Плохая экология, плохая вода, ненатуральное питание. Говорят, одна химия кругом.
Валерий Павлович вскинул на нее мгновенно насторожившиеся глаза и каким-то севшим, словно надтреснувшим голосом произнес:
— Химия, говоришь… Вот как.
А Наташа, вдруг разволновавшись не на шутку, махнула рукой и капризно произнесла:
— Ладно вам все о грустном. Я и так места себе не нахожу, устала, беспокоюсь о маленьком… Давайте лучше о чем-нибудь радостном поговорим.
— Давай, — с готовностью согласился Платонов. — Когда думаешь на работу выходить, молодая мамаша? Весь положенный государством срок отгуляешь или ты все же не совсем потеряна для науки, соскучишься по нашим пробирочкам, вернешься быстрее?
Наташа, не поверив, что ей так легко удалось сбить его с толку, изумленно заглянула в ореховые глаза начальника и увидела в них подтверждение тому, о чем он только что сказал ей сам: он действительно больше никогда не станет допытываться от нее правды. Лишние осложнения не нужны были Платонову; он был готов помогать молодой женщине, если мальчик и в самом деле вдруг оказался бы его сыном и если она попросила бы у него этой помощи прямо сейчас. Он дал ей шанс как человек, отвечающий за последствия своей случайной связи. Но сам он никогда не вернется к этому разговору. И судьба малыша ему вовсе не интересна.
Наташе невольно стало грустно, но она тут же одернула себя: сама так решила, сама хотела сохранить эту тайну. В конце концов, они с Платоновым всегда превосходно понимали друг друга. И, снова посмотрев ему в глаза, молодая женщина спокойно принялась обсуждать с ним проблему своей будущей карьеры.
Максим пришел вечером хмурый и недовольный, буднично чмокнул жену в щеку и ничего не спросил про Андрейку. К колыбели, впрочем, подошел и, получив от ребенка очередную порцию заинтересованных взглядов, пробормотал под нос что-то вроде: «Нет, каков малец, а?…» Наташа не стала уточнять, что именно он имеет в виду, а муж, наскоро поужинав, коротко и сухо сообщил ей, что на следующей неделе уезжает в экспедицию.
— Мать тут поможет тебе без меня? — спросил он небрежно, ничуть не сомневаясь в ответе. Он редко вспоминал об Алле Михайловне, отношения с которой у него так и не сложились, однако на помощь тещи привык рассчитывать при каждом удобном случае.
— Поможет. Она уже заходила сегодня и, — тут Наташа не удержалась, чтобы не кольнуть мужа, — в отличие от тебя, ей Андрейка очень понравился. Она сказала, он очень смышленый и необычный малыш.
Максим молча пожал плечами. Больше к этому вопросу они не возвращались.
Мнимый отец так никогда и не полюбил мальчика. Уже потом, спустя годы, Наташа с грустью признавалась себе, что именно этого и следовало ожидать. Грех есть грех, и правда, даже если она тщательно скрыта от посторонних глаз, всегда так или иначе выходит наружу. Максим никогда не чувствовал Андрейку родным, любимым, никогда не видел в нем сына, да и с какой, собственно, стати? Разумеется, Наташин муж не подозревал об истинном положении вещей, но сердце, видимо, не обманешь.
Зато ее мать с самого первого дня души не чаяла во внуке. Она ходила с ним гулять, читала ему чудесные сказки и, приводя его к себе, впервые за долгие годы начала снова садиться за чудесное беккеровское пианино, оставшееся от той, ее прежней и прекрасной, жизни. Андрей слушал музыку, широко раскрыв глаза, а потом ластился к бабушке и заглядывал ей в лицо внимательными, все такими же осмысленными голубыми глазенками и молчал. Он не говорил ни слова ни в год, ни в два, ни в три. И только одна Алла Михайловна не желала видеть в этом признак какой-либо ненормальности.
— У вашего ребенка странная форма аутизма, — задумчиво постукивая карандашом по столу, говорил высокооплачиваемый специалист по детским болезням, светило медицинской науки, с которым отчаявшейся Наташе помог договориться о встрече (разумеется, за соответствующий гонорар) все тот же верный Платонов. — Это, пожалуй, и не аутизм в привычном понимании этого слова, это какой-то перекос в развитии: превосходные интеллектуальные данные при полном отсутствии интереса к себе подобным. Очень, очень интересный случай… для науки, разумеется.
— Ничего подобного, — возражала Алла Михайловна, когда Наташа рассказывала ей о результатах очередной консультации. — Я же вижу: Андрейка всем интересуется, все понимает. И слышит он превосходно — уж я-то разбираюсь в этом, поверь, я ведь каждый день играю ему то Шопена, то Моцарта, то Рахманинова. Он не бесчувственный и не странный, просто у мальчика особый, очень глубокий внутренний мир, и ему пока нет нужды выражать его в словах. Ты замечала когда-нибудь, как пристально он смотрит вечером на звезды? Подойдет к окну и смотрит, смотрит… Вот увидишь, он будет разговаривать, когда захочет, когда ему придет пора.