Обетованная земля
Шрифт:
— Немцев брали в Иностранный легион, — снова заговорил я. — Им даже обещали дать гражданство. После войны.
— «Иностранный легион», — презрительно хмыкнул Роберт. — Их отправили в Африку строить дороги.
Некоторое время мы сидели в молчании. Потом Хирш закурил сигарету.
— Странно, — сказал он. — В темноте у сигарет нет вкуса. Ты его просто не чувствуешь. Вот бы здорово было, если бы и боль в темноте исчезала.
— В темноте она только сильнее становится. Интересно почему. Потому, что становится страшно?
— В темноте чувствуешь себя более одиноким. Наедине со всеми призраками, порожденными собственной фантазией.
Но
— Что ты сказал? — еле-еле выдавил я.
«Не может быть, — думал я. — Это обман чувств, мне надо сейчас же проснуться». На какой-то миг темное помещение, моргавшее десятком стеклянных глаз, торчавших на одноногих штативах, показалось мне таким странным и призрачным, что нереальным становился и мир за окном, и я сам.
— Можно я зажгу свет? — спросил я.
— Разумеется.
Когда неоновый свет обдал нас холодным душем, мы оба испуганно заморгали, словно кто-то застал нас за обсуждением наших постыдных тайн.
— Что ты сказал? — повторил я.
Хирш недоуменно посмотрел на меня:
— Я сказал, чтобы ты не беспокоился из-за Танненбаума. Он разумный человек и знает, что тебе нужно время, чтобы обжиться. Ты не обязан специально являться к нему с выражениями благодарности. Его супруга время от времени устраивает вечера для голодающих эмигрантов. Как раз скоро будет очередная кормежка. Тебя она непременно пригласит. Давай пойдем вместе. Тебе ведь тоже так больше нравится?
— Гораздо больше.
Я встал из-за стола.
— Как у тебя с работой? — спросил Хирш. — Нашел себе что-нибудь?
— Нет пока что. Но кое-какие планы имеются. Садиться на шею Танненбауму я не собираюсь.
— Об этом не беспокойся. Если надо, поселишься здесь, есть тоже можешь у меня.
Я покачал головой:
— Я хочу сам со всем справиться, Роберт. Сам! Понимаешь, сам! — повторил я. — Статья седьмая «Ланского кодекса»: помощь приходит только тогда, когда она не нужна.
Я не пошел в гостиницу. Бесцельно бродил по улицам, как делал почти каждый вечер. Вглядываясь в каскады света, я вспоминал о Рут — женщине, которой больше нет в живых. Мы познакомились случайно и сразу сошлись. Было тяжелое время для нас обоих. Кроме друг друга, у нас никого не было. Однажды меня арестовали и на две недели посадили в тюрьму, а потом выслали за швейцарскую границу. С великим трудом мне удалось вернуться. Когда я добрался до Парижа, Рут была уже мертва. Я обнаружил тело в ее комнате. Вокруг него роились жирные мухи, их брюхо отливало стальным блеском. Должно быть, она пролежала так несколько дней. Я не мог отделаться от чувства, что я погубил ее, бросив на произвол судьбы. У нее ведь никого не было, кроме меня, а я дал засадить себя в тюрьму, — в сущности, по собственному легкомыслию.
И вот Рут покончила с собой. Как и у многих других эмигрантов, у нее был при себе яд, на случай если ее схватит гестапо. Но яд ей не потребовался — ее изнуренному отчаянием сердцу хватило и двух упаковок снотворного…
Внезапно
Вокруг киоска толпились люди. Я протиснулся сквозь толпу и купил газету. Она была еще влажной от типографской краски. Пристроившись у какого-то подъезда, начал читать. Я чувствовал дрожь в руках, просто сгорая от нетерпения, а дело продвигалось довольно медленно. Да и не все мне было понятно. Я раздраженно скомкал газету, но тут же вновь разгладил бумагу и бросился ловить такси. Решил снова поехать к Роберту Хиршу.
Его не было дома. Я долго стучал в дверь его комнаты, но мне никто не открыл. В магазине его тоже не было. Видимо, он ушел до моего прихода. Я пошел в ресторан «Морской король». Там все так же сверкали чешуей мертвые рыбы, пленные омары вяло шевелили замерзшими клешнями на своих ледяных ложах, официанты разносили блюда с рыбной похлебкой, балансируя ими над головой; зал был полон, но Хирша нигде не было. Я уныло побрел дальше. Идти в гостиницу мне не хотелось: я боялся натолкнуться на Лахмана, а плюшевый будуар наверняка захватила Мария Фиола. Мойкова на месте не было — это я знал.
Я пошел по Пятой авеню. Ее простор и яркое освещение немного меня успокоили. Мне казалось, будто сияющие дома искрятся от электричества, заставляя воздух вибрировать. Я чувствовал, что вместе с ним вибрируют мои руки и лицо. Перед отелем «Савой Плаза» я купил экстренный выпуск еще одной газеты. Разносчик, карлик с тонкими, как нитка, усиками, громко выкрикивал заголовки. Сообщалось в одном из них примерно то же, что и в первой газете. В штаб-квартире Гитлера совершено покушение. Бомбу взорвал немецкий офицер. Убит ли Гитлер, точно неизвестно; но уж во всяком случае он тяжело ранен. Заговор составили офицеры. В Берлине часть армии подняла восстание, к мятежу присоединилось несколько генералов. Видимо, это конец.
Я прижался к ярко освещенной витрине, чтобы разобрать остаток текста, набранный мелкими буквами. Казалось, вокруг меня бушует магнитная буря. Из зоопарка доносился львиный рев. Я тупо пялился на витрину, возле которой стоял, но решительно ничего не видел. Только спустя какое-то время я понял, что передо мной ювелирный магазин «Ван Клиф и Арпелз». За стеклом красовались две диадемы — наследие давно умерших королев. Рядом с диадемами в нише из черного бархата покоились изумруды, бриллианты, рубины — холодные и надменные гости из царства кристаллов в нашем мире насилия и убийств, рожденные в ту далекую эпоху, что не ведала трепетного дыхания жизни, возросшие в полном безмолвии, повинуясь лишь собственным, непостижимым для нас законам. Теперь я снова чувствовал шуршание газеты в своих руках, снова видел жирные буквы заголовков; я поднял глаза — передо мной убегала вдаль Пятая авеню, сверкающая улица изобилия, мерцающая золотом витрин, тянущаяся к небу десятками своих этажей, кичащаяся своим безудержным легкомыслием, смешанным с вавилонской самоуверенностью. Вокруг меня ничто не изменилось, над городом не было никакой бури — она мне только померещилась. Шуршание газеты в моих руках — вот и все, что напоминало мне о войне, странной войне без жертв и разрушений, об этом призрачном эхе битвы при Каталаунских полях [17], громыхавшей где-то за тысячи миль от этого неуязвимого континента, этой незримой войны, откликавшейся только шуршанием газет в киосках ночного города.