Обезглавить. Адольф Гитлер

Кошута Владимир Алексеевич

— Можно подумать, дорогой Шарль, — довольно улыбнулся Киевиц, окончив читать, что вы всю жизнь сочиняли ультиматумы противнику. Четкость, категоричность… Дополнить ничего не могу.

— Мы пошлем это Фолькенхаузену и Нагелю, — объяснял Деклер свое намерение, — а копии расклеим по городу у казарм, штабов, военной комендатуры, гестапо, в местах, где бывают немецкие офицеры.

— Психологическое давление?

— Да, конечно. Нужно поднять бельгийцев на решительный протест, — развивал свою мысль Деклер. — Организовать массовую посылку писем Фолькенхаузену, Нагелю, в тюрьму Сент-Жиль, требовать освободить заложников, угрожать возмездием. Фашисты должны почувствовать гнев народа и остановить казнь невинных.

* * *

Нагель

посмотрел на часы. До доклада обер-фюреру СС Нойдорфу оставался один час. Он опустился в кресло и, волнуясь, с бессмысленной аккуратностью принялся перекладывать с места на место многочисленные документы, лежавшие на столе, пытался читать их, но тут же ловил себя на том, что не в состоянии вникнуть в содержание. Отложив это бесполезное занятие, стал готовиться к докладу, подыскивать нужные слова, выражения, определять тон, каким следовало говорить, чтобы смягчить впечатление, которое он произведет на Нойдорфа сообщением о том, что преступник еще не найден. Страх перед докладом, о котором будут информированы рейхсминистр Гиммлер и ставка фюрера, постепенно уступал место гневу, поднимал в груди Нагеля волну ненависти ко всем, кто мешал раскрыть преступление, и прежде всего к шоферам такси, среди которых, несомненно был тот, что взял в машину убийцу. В ворохе лежавших на столе документов, он нашел список арестованных шоферов, шевеля губами, вычитывал их фамилии. Долгие годы работы в службе безопасности выработали у него шестое чувство — гестаповскую интуицию и, положившись на нее, он остановил свое внимание на капитане Матеньи — одном из двенадцати арестованных шоферов, бывших офицеров бельгийской армии.

Среднего роста, худощавый с болезненно бледным лицом, на котором резко выделялись голубой синевой большие печальные глаза, Матеньи был больше похож на юношу, чем на взрослого мужчину, но на допросах под пытками показывал такую выносливость, что видавшие виды гестаповцы диву давались — откуда только брались у него силы?

Нагель отложил в сторону список шоферов, задумался. Его сознанием постепенно, и все настойчивее овладевала мысль о том, что сообщение Старцева о женщине-убийце может оказаться тем рычагом, с помощью которого удастся повернуть следствие в нужном направлении. Неожиданно и решительно использованное на допросе, оно должно подавить Матеньи, заставить его понять, что гестапо неотвратимо подбирается к раскрытию преступления, и ему не остается ничего иного, как во всем признаться.

По приказу Нагеля два эсэсовца ввели, а, вернее, внесли в кабинет и опустили на стул обессиленного Матеньи. Трудно было бы Марине узнать в нем того восторженного бельгийца, который увез ее с площади Порт де Намюр за город. В гестапо умели истязать людей до смерти. Но если требовалось довести жертву до грани смерти и держать ее какое-то время в этом мучительном состоянии, добиваясь признания, то оставляли тонкую ниточку, которая еще связывала ее с жизнью, но которую без особого труда можно было в любую минуту оборвать. Такая ниточка была оставлена и Матеньи.

Заложив руки в карманы брюк, Нагель не спеша обошел вокруг Матеньи, остановил на нем оценивающий взгляд, подумал, как только в его искалеченном теле жизнь держится, но тут же отбросил некстати возникшее сочувствие, с подчеркнутой резкостью напористо спросил:

— Где ты был в два часа дня восьмого декабря?

Матеньи не ответил. Опустив на грудь окровавленную голову, он сидел неподвижно, словно отторгнутый ото всего, что его окружало в кабинете шефа гестапо бельгийской столицы — от самого шефа, дюжих гестаповцев, застывших за спиной, залитого зимним солнцем кабинета, городской жизни, шумевшей за окнами. Он не подавал никаких признаков жизни и желания отвечать. В голове у него гудело, будто совсем рядом раздавался набатный

звон колокола такой силы, что в беспрерывном то затухающем, то вновь возникающем от удара до удара звуке тонули слова Нагеля, путались собственные мысли и лишь одна тревожно сверлила в настороженном мозгу: «Выдержать. Молчать о женщине, убившей фашиста. Молчать».

Гестаповец больно толкнул его под бок, Матеньи сдержанно застонал, поднял на Нагеля затуманенный болью взгляд и какое-то время смотрел, словно припоминал, где находится, кто перед ним стоит в вызывающей позе, заложив руки в карманы брюк. Неистребимо хотелось плюнуть в лицо фашиста, но, кажется, даже на это не было сил.

— Я спрашиваю, где ты был в два часа дня восьмого декабря? — повторил вопрос Нагель.

И вновь в ответ молчаливый, налитый ненавистью, взгляд сквозь узкие щелки подбитых, в кровоподтеках глаз. Но вот обезображенное лицо Матеньи оживилось, на нем появилась презрительная гримаса и он заговорил насмешливо:

— Простите, но, если бы я знал, что это потребуется гестапо, то записывал бы, где, когда и кого взял в машину, куда отвез. — Его запекшиеся губы тронула язвительная улыбка. — В следующий раз, когда в Брюсселе еще убьют вашего офицера обещаю все записывать, чтобы доложить вам.

Голова Матеньи вновь обессиленно опустилась на грудь.

Уязвленный вызывающим ответом, Нагель озлобленно смотрел на вновь сникшего Матеньи, будто вместе со своими словами выдохнувшего из себя остатки жизни, и думал: «Неужели этот бельгиец не чувствует своей обреченности?»

Многое не знал барон фон Нагель о Матеньи и шоферах такси, поспешно схваченных гестапо и также поспешно истязаемых в слепой надежде пытками заставить кого-то из них признаться в причастности к убийству Крюге. Уверовав в пытку, как единственное средство добиться признания, он не находил времени выяснить более подробно, что собой представляли арестованные шофера.

Но если бы он навел справки, то узнал бы, что перед ним был не просто шофер такси Брюсселя, капитан бельгийской армии Матеньи, а бывший офицер связи Генерального штаба, участник героической обороны Льежа.

В сопровождении двух солдат он прибыл в Льеж с секретным пакетом для командира крепости поздно вечером 9 мая 1940 года, но вернуться в Брюссель так и не сумел — ранним утром 10 мая началась война, и крепость была атакована фашистскими войсками. Ожесточенные бои требовали людей, и капитан Матеньи оказался как нельзя кстати. Он заменил погибшего командира роты и командовал ею до последних дней падения крепости. Бои за Льеж оказались для него первым и, к сожалению, последним испытанием. Там он впервые понял, что такое ненависть к фашистам, что такое Родина, мужество солдат и офицеров, бесстрашно стоявших на смерть. Матеньи видел смерть и, преодолевая на первых порах неизбежный страх перед нею, выстоял, не дрогнул, оказался сильнее ее. Застенок гестапо оказался для него продолжением боя, начатого в Льеже, и он стоял здесь на смерть, точно так, как стоял в крепости.

Нагель сделал вид, что не обратил внимания на дерзостный ответ Матеньи, спросил:

— Может быть, напомнить, где ты был в два часа дня восьмого декабря? Или сам вспомнишь?

В его угрожающем тоне Матеньи уловил что-то новое, опасное. Поднял на него настороженный взгляд, ответил:

— Мне припоминать нечего.

— И все же советую припомнить. Чистосердечное признание облегчит твою участь.

И хотя подобным допросам за короткий отрезок времени Матеньи потерял счет, нынешний допрос показался ему особенным и потому, что вел его сам шеф гестапо, и потому, что был он не в камере пыток, а в кабинете, но самое главное заключалось в том, что Матеньи почувствовал — в гестапо что-то узнали о его поездке за город с неизвестной женщиной, убившей офицера и, на какой-то миг им овладело смятение.