Обезьяна зимой

Блонден Антуан

— Ладно, парень, хорошенького понемножку, пора и в казарму.

Видя, что гости встают, хозяйка предложила им выпить по последней за ее счет. Хороший повод оттянуть время — друзья перекочевали к стойке и потягивали эту последнюю еще целый час; все запреты нарушены, терять уже нечего, и именно это чувство полной отвязанности грело душу, хоть ни один из них в этом не признался бы. Анни, которой пришлось разделять их компанию, старалась не показывать, как они ей надоели.

— Пью за адмирала Риго де Женуйи! Если бы не он, наша благородная хозяйка, происходящая из сайгонского рода Нья Куе, никогда

не получила бы лицензию на питейное заведение в Кальвадосе! — витиевато возглашал Кантен.

— За здоровье великого Эль Галло, лысого матадора, который тридцать лет назад прикончил знаменитого быка Боабдила в честь Барселонской Богоматери! — вторил ему Фуке.

— За Франсиса Гарнье, отца всех морпехов экспедиционного корпуса!

— За Хуана Бельмонте, короля тавромахии!

— Помянем Негрие, которого заманили в ловушку и подло убили у Ланьсю!

— И Манолете, встретившего смерть с мулетой в руке на арене в Линаресе!

Оба чувствовали натужность этих тостов, но церемония братания полков требует воздавать почести дружескому оружию и гербу. Возлияниям не было конца — товарищи не желали уступать друг другу в благородстве. В конце концов хозяйка не выдержала:

— Пора бы остановиться, господа! Если вы будете продолжать в том же духе, то оба напьетесь.

Кантен презрительно посмотрел на нее.

— А хоть бы и так, — сказал он. — В увольнение за тем и ходят, чтобы поразвлечься. Не в маджонг же нам тут играть. Пошли, сынок, обратно в город.

Он полез в карман за деньгами, наткнулся на железнодорожный билет и тупо уставился на него. А потом разорвал пополам и протянул одну половинку Фуке:

— Держи и сделай то же самое со своим. Тогда мы не сможем уехать поодиночке.

— Да у меня же нету, — с сожалением сказал тот.

Кантен пожал плечами, скомкал обрывки и бросил в пепельницу.

— Похоже, мы оба застряли, — сказал он без тени эмоций.

Выйдя за порог, он остановился, глядя вниз, в черноту, усеянную огоньками, кое-где слипшимися в белесые пятна, как кровяные шарики под микроскопом.

— Я слышу гудки, — прошептал он. — Путь предстоит нелегкий.

Фуке не стал спрашивать, чего ради они, еле держась на ногах, пустились вниз, в Тигревиль, по самой крутизне; ему и в голову не пришло, что Кантен ухнул в свои фантазии и сейчас наверстывает упущенные годы. Молодой боец послушно шел за старым, стараясь попадать след в след, а тот напевал: «Ночи Китая страстью пылают…» Вдруг Кантен остановился, согнулся над кустом, судорожно закашлял, захлебнулся, рыгнул.

— Не подходи ко мне, я отвык… Косоглазая чертовка подсыпала мне отраву. Везде эти бандиты Сунь Ятсена…

Фуке неловко поддерживал тяжеленную голову с всклокоченной седой шевелюрой. На какое-то время к нему вернулся рассудок, и он подумал, что мог бы теперь, почти не терзаясь раскаянием, подъезжать к Парижу вместе с дочерью, вместо того чтобы утешать на осеннем ветру старого пьяницу-расстригу, чей желудок потерял закалку и по чьей милости они болтались в этой глухомани. Кантен угадал перемену в его настроении и храбро заявил, что бодр, как никогда, однако он был зол на себя и, едва добравшись до первых городских домов, направился прямиком к Эно.

— Драться с машинами — это прекрасно, но и мне надо

свести кое-какие счеты, — сказал он.

Ужин уже кончился, в кабачке в этот субботний вечер сидели несколько человек, одни играли в белоту, другие поджидали из кино своих жен. Толстуха Симона первой увидала приятелей: сначала вломился старик в заляпанном пиджаке, вздернув голову и тяжело шагая на негнущихся ногах, за ним, с улыбочкой, плелся молодой. Не замечая общего удивления, Кантен, огромный, как шкаф, деревянной походкой подошел к стойке и потребовал:

— Кальвадос.

— Добро пожаловать, Альбер, — с нарочитой учтивостью сказал Эно и взглянул на Фуке: — А тебе что?

— То же самое.

Кантен повертел рюмку и опорожнил ее залпом:

— Еще раз.

Наклоняясь за бутылкой, Эно шепнул Фуке:

— Ты, я вижу, выиграл.

— Заткнись, — оборвал его Фуке.

— Чего это ты взъелся? И вообще, я думал, ты уехал.

Вдруг Кантен бабахнул ручищей по цинковой стойке, словно муху прихлопнул.

— Эно, — неестественно спокойно проговорил он, — я запрещаю тебе тыкать моему другу. Понятно? Он тебе не чета. Ты тут ему наплел обо мне с три короба, думаешь, я не знаю? Только без толку. Я привык, что каждый, кому не лень, пинает меня. Молодые наслушаются россказней и повторяют: «Знали б вы его раньше!» А старые хмыри, что набили полные карманы нефтяными денежками, фыркают: «Мы-то небось как гуляли, так и гуляем, не то что он!» Я молчал. Но сегодня пришел тебе сказать: ты подонок!

Он снова замахнулся и заехал Эно по физиономии, да так, что тот врезался в полку. Сверху упал и разбился стакан.

— Имей в виду: это только предупредительный выстрел!

Посетители вскочили с мест, загрохотали стулья. «Кантен!.. Месье Кантен!» — кричали со всех сторон.

— Да они оба пьяные! — завопила Симона.

— Ну и что? — Кантен повернулся лицом к залу. — Вы же этого хотели? Так получайте!

Эно, придя в себя, наливался злобой, но Фуке следил за каждым его движением.

— Альбер, — прохрипел кабатчик, — больше ты сюда не войдешь!

— Разумеется! — ответил Кантен. — И на этот раз тебе будет понятно почему. Вам, ребята, тоже. А если вы думаете, что завтра я протрезвею и все забуду, то зря. Знать вас всех больше не хочу, не нашего вы полка.

Пока дверь за друзьями не закрылась, в зале стояла мертвая тишина, они же какое-то время шли молча, упиваясь своей победой. Фуке был в полном восторге. Суровость и резкость Кантена, качества малоприятные, оборачивались неоценимыми преимуществами, когда он был пьян: они не только не мешали его безумствам и бредовым идеям, но придавали им силу, подчиняли им всё и вся, устоять перед таким напором было невозможно. Напрасно, значит, Фуке подумал, что старика развезло; рядом с таким товарищем парижанин готов был очертя голову ринуться в мятежный Китай или громить шанхайские притоны — главное, заставить, черт возьми, себя уважать! Когда тебя уважают, все в жизни идет как по маслу, вот о чем надо было подумать, вместо того чтобы строить рожи перед зеркалом. Смутные тени каких-то очень важных вещей колыхались в его сознании, он пытался поймать их, но они рассеивались, как пар, а в мозгу оседала свинцовая тяжесть.