Обида маленькой Э
Шрифт:
Оба эти ничтожные происшествия — пятно на тряпке и рассыпанный пух — показались Гуань Хань-цину недобрыми приметами и печальными предзнаменованиями.
«Не следовало мне оставлять девочку в этом злом месте, — подумал он. — Но как я могу поступить иначе? Эта отвратительная женщина ей родня, и девочка принадлежит ей. Ведь и бедная Сюй Сань стремилась привести ее сюда». Тотчас всплыло перед ним обезглавленное тело Сюй Сань, и дрожь пробежала по его спине. — «Что за мысли? — сердясь на себя, воскликнул он. — Смерть, кровь, снег среди лета. Довольно у меня своих огорчений, чтобы так мучиться о непоправимом.
Он пошел дальше уличками такими узкими, что стропила крыш соприкасались и карнизы домов сливались беспрерывной полосой между высоких домов небо казалось таким далеким, будто он смотрел из глубины колодца.
«Ведь и родные отцы отдают своих дочерей, — думал Гуань Хань-цин, — продают за долги или из нужды. Бедный школяр едет в столицу на экзамены, денег нет, он задолжал в гостинице или у хозяйки и оставляет дочь в залог.»
Тут он остановился, будто пораженный громом, глаза его засияли, улыбка раздвинула губы. Ему сразу стало жарко, и, достав из-за пояса веер, он взмахнул им, жадно загребая воздух.
«Что за великолепное начало для пьесы! Бедный школяр едет в столицу и остановился у такой вот ростовщицы. Чтобы продолжить путь, он занимает у женщины деньги и оставляет в залог свою дочь. Что будет с ней дальше? Он рассчитывает вскоре вернуться, а пропадает на долгие годы. Это начало, а конец — казнь невинной красавицы, кровь, вздымающаяся по белому платку, снег в середине лета. Как это будет прекрасно! И если сам я чувствую, как содрогаюсь от восторга, то как будут потрясены зрители!»
Но тотчас одумавшись, принялся он упрекать себя:
«Безумный человек, о чем я думаю? Надлежит мне по желанию Фэнь-фэй срочно приспособить роль Пань-эр, чтобы пятидесятилетняя актриса, которой тяжелы прыжки и кривляния, могла сыграть роль молоденькой девушки. Пора приниматься за работу, а я предаюсь бессмысленным мечтаниям. Начало и конец! А что произошло между ними?»
Он шел, как пьяный, натыкаясь на прохожих, и многие из них на толчок отвечали толчками и бранью. Но, казалось, его тело стало бесчувственным и только мысли и образы вихрем крутились в голове. Затылок онемел, и покалывало виски. Руки были холодны и влажны от пота.
«Ее казнят, но она невинна. Она страдает за чужое преступление. Конечно, за убийство. Яд. Ах, эта отвратительная лавчонка и гнусный аптекарь, от которого на сто шагов пахло отравой. Что ему кричала эта женщина? «Как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась и ее дочь потащили в тюрьму?» Но ведь дочь невиновна. Кто же и кому подсунул яд? За чью вину нежное добродетельное существо безропотно пойдет на смерть? Но и ростовщица тоже не виновата, и яд выпил кто-то другой, и кто-то еще всыпал его в суп с потрохами…»
Тут он почувствовал, что ему становится труднее идти и ноги будто отяжелели.
«Я заболеваю», — подумал он и пощупал свой пульс на одной и другой руке. Но нет, он был здоров, а лишь незаметно добрел до главной улицы и теперь подымался на высокий и крутой мост, будто радуга соединивший два берега. Внизу проплывали корабли, и длинные мачты свободно проходили под дугой моста. А мимо Гуань Хань-цина в обе стороны неслись экипажи с натянутыми над ними пестрыми навесами или зонтами, защищавшими
«Меня здесь задавят, если не буду я осторожен, — подумал Гуань Хань-цин. — И давно уже пора мне вернуться домой и, бросив пустые мечты, сесть за работу. В самом деле, с ума я сошел, что не могу избавиться от мысли об обиде Маленькой Э».
Но будто собирал он букет из горьких и колючих трав, одна за другой вставали перед ним бесчисленные обиды. Старуха в городском рву, рыдающая над сыновьями, которых убили монголы. Забитый монголами Цзинь Фу и город Чанчжоу, сожженный и разрушенный дотла. И его собственная жизнь, одинокая, бродячая, бесприютная. И друзья его молодости, убитые в войне с захватчиками. Словно отравленные колючки, впивались и жгли ежедневные обиды, невыносимое ярмо монгольского владычества. Бесправие и рабство китайского народа. Бесчисленные запреты, унизительные законы, налоги на все необходимое для жизни. Обида Маленькой Э, изгнанной из дома, потерявшей мать, обреченной на жалкое прозябание, разрасталась как грозовая туча, захватившая всю страну. Ноша обид становилась не в подъем. Гуань Хань-цин покачнулся и схватился за перила моста.
— Довольно! — сказал он себе и, быстро повернувшись, спустился с моста и направился к дому.
Когда мысли в голове снова начинали свой хоровод, он щипал себя за руку или кусал губы. На цветочном рынке он остановился и, долго торгуясь и переругиваясь с продавцом, купил пучок мелких орхидей. У них были узкие и заостренные листья и невзрачные зеленовато-белые цветы, истекавшие одуряющим ароматом. Гуань Xань-цин приложил ветку к носу— в этих тесно населенных переулках, где беспрестанно выбрасывали и выплескивали из окон всякую дрянь, запахи к вечеру становились невыносимы.
Наконец он добрался до дома Фэнь-фэй и пошел в свою комнату. Уже совсем стемнело. Он зажег светильник, растер тушь в шиферной тушечнице, разбавил ее водой. Круглое озерцо густой черной туши смотрело на него, как круглый черный глаз Маленькой Э.
В горле пересохло, и Гуань Хань-цин выпил несколько глотков прямо из носика чайника. Но вода остыла с утра, и он содрогнулся от отвращения.
Он достал рукопись «Проделок Пань-эр» и нехотя сел за стол. В то же мгновение порыв ветра, ворвавшись в окно, погасил светильник.
Гуань Хань-цин со злобой взял кресало, снова высек огонь и зажег светильник. Поверх рукописи комедии лежал чистый лист бумаги.
«Сквозным ветром перепутало листы», — подумал Гуань Хань-цин и обмакнул кисть в тушечницу. Но, вместо того, чтобы приняться за переделку комедии, он застыл, держа в приподнятой руке отвесно висящую кисть и глядя на белый лист.
«Как я назову героиню моей трагедии? Маленькая Э — Сяо Э — детское имя. Оно прелестно и трогательно, но не годится для гордой и отважной героини. Сяо Э… Я назову ее Доу Э. Разве я не могу дать ей имя, какое хочу? Доу Э!..» — и, колеблясь, почти неохотно, медленно и тщательно вывел он на листе три иероглифа «Обида Доу Э».