Обида
Шрифт:
Мы стали улыбаться, как взрослые, над этой мальчишеской игрою. Над этой манерой с серьезным видом вдруг сообщать любую мелочь, словно открытие или секрет. Посмеивались над стилем, над ритмом, над сухостью реплик, над графикой эроса – да мало ли над чем мы посмеивались. Усмешка как демонстрация зрелости.
Я тоже пошучивал и трунил, однако была у покойника книга, к которой я продолжал испытывать не оставлявшую меня нежность. Не про фиесту и не про рыбу – про его молодость в городе-празднике.
И
И как помог ему этот город, где никому до тебя нет дела, когда работа дается в радость, и выше счастья на свете нет.
Сам я туда попал впервые уже основательно помятым, и дело до меня тоже было любому охотнику-добровольцу. Только и оставалось сравнивать. Во время чтения забывалось про то, чем кончится его жизнь. Как позже не думалось о том, что книги читают все неохотней.
Для них остается все меньше времени, необходимого ныне для ненависти, для зависти, для сведения счетов.
Вдруг просыпаешься и обнаруживаешь новые незнакомые лица, слышишь совсем другую музыку.
Вдруг начинаешь себя ловить на том, что томишься и от чекана строгой аскетической прозы, и от сегодняшней скороговорки, от вечного самоограничения. Однажды потянет к старому пафосу, к колоколу, к белостишью верлибра, к былому трагическому металлу, к страсти, не по-чеховски спрятанной, а к безоглядной, бесстрашной, античной, к тому, от чего мы давно отвыкли, а заодно отучили всех.
Казалось: пора зареветь о том, как грязно, бездарно устроена жизнь, о том, что зло и добро не смеют так прочно притереться друг к другу, существовать нерасторжимо. Уж если без межи не живут, так отделите людей от нелюдей. Про то и воззвал несчастный кенарь в кафе
“Лаванда”, в городе О. Но этой мечте никогда не сбыться. Не зря его так измолотили.
Я вспомнил его, как вспомнил всех. В сущности, уже столько лет прощаюсь я со своими спутниками, хоть и не сразу сам это понял.
Теперь, разлучась с ними, я вглядываюсь в их постаревшие черты и вижу, как они изменились и обликом, и всем естеством.
Проститься коротко не дано, а затянувшееся прощание меняет и тебя самого – становишься угрожающе схожим с докучным гостем, застрявшим в прихожей.
Пора проснуться и, в добрый час, поставить точку в конце строки.
12
Дай досмотреть мой сон во
Душные сумерки – жар и чад. Вокзальная суета изнурительна. В вагоне и вовсе невыносимо. Одна надежда на то, что поезд стремительно набирает ход. Скорость обещает спасение.
В купе, кроме Женечки, – никого.
– Слава богам, – бормочет Женечка. – Так бы и далее – в одиночестве.
Люди, хорошо его знавшие, видели: Женечка изменился, уже нелегко называть его Женечкой. Общительность, прелестная ветреность, легкий пружинистый шаг – да где ж они? Греков задирист, жестко усмешлив, вовсе пропала открытость во взгляде, часто меняющем выражение – то он тяжелый и сверлящий, то быстрый и хваткий, как у ищейки.
Стал еще бо€€льшим непоседой. Изобретательно обнаруживает возможности покинуть Москву. Неутолимая тяга к странствиям! Таким и должен быть репортер. И все же… какая-то одержимость есть в этих частых перемещениях. Reisefieber, дорожная лихорадка.
Кроме того, появилась странность – он не летает в самолетах, предпочитая им поезда. Такое случается с пассажирами, однажды попавшими в катастрофу, но вроде бы грековские полеты заканчивались благополучно. Есть еще те, кто умеет чувствовать поэзию железных дорог.
Он по-хозяйски обживает доставшееся ему владение. Раздвинул шторы, резким движением решительно опустил стекло. Ну, помоги мне, мать-природа! Хлынуло дыхание леса. А с ним и ветер, попутный ветер.
В дверь постучали.
– Входите, не заперто, – Женечка даже не повернулся.
– Чайку принесла. Не соблазню?
Голос был не той проводницы, что встретила его при посадке. Напарница.
– Уже соблазнили.
И горестно, тоскливо подумал: “Должно было наконец повезти”.
– Сколько вам требуется?
Он усмехается.
– Два стакана. При том условии, что вы составите мне компанию.
Теперь они смотрят друг на друга. Слова не идут. Говорить не хочется.
– Ну вот, – он нарушает молчание. – Не зря я год с лишним все мотаюсь по поездам дальнего следования.
– Памятливый, – произносит она.
Он соглашается.
– Это верно. Что есть, то есть. Такая работа. Мне расскажи – навек прилипнет. Изменница подалась в проводницы. Классно это она придумала.
Reisefieber. Дорожная лихорадка. Поезд несется с громом и лязгом.
Все еще мимо летит сосняк, свежо и томительно пахнет хвоей.
Поезд распарывает время, поезд летит, свистя и воя, будто изрыгая угрозу. Летит, заглатывая, как версты, куски моей убывающей ночи вместе с ее истончившейся кожей.
Лети же, лети, моя песчинка, лети в неостановимом потоке, пока не иссякнешь, пока не растаешь, пока не исчезнешь бесповоротно во льду и пламени небытия.
2004-2005