Обитель Разума
Шрифт:
Он вышел на лестницу, сбежал по ступенькам на первый этаж, толкнул плечом входную дверь. Она неохотно открылась, выпуская его. Это был самый опасный момент, его могли увидеть.
Но место тут было уединенное. Напротив тянулся длинный бетонный забор. Маленькая площадка между забором и старым домом даже не была заасфальтирована. Здесь устало раскачивались несколько высоких тополей, и дрожали на ветру обнаженные акации.
Никого не встретив, молодой человек скользнул вдоль забора и свернул в первый же переулок. Здесь тоже было пустынно. Быстро, но не бегом, не привлекая внимания, он удалялся от места преступления. Постепенно Анатолий
Впрочем, общество само было неблагонадёжным, незаконопослушным и растерянным.
Анатолий бесцельно брёл по переулкам. Ещё недавно великолепная симфония оттенков жёлтого цвета буйствовала над городом, но она уже подходила к завершению. Силуэты деревьев исхудали и потемнели. С чёрных тонких ветвей стекли медовые листья и застыли на земле янтарной массой.
Вокруг было малолюдно. На всём лежал отпечаток заброшенности. Штукатурка на домах потрескалась, во дворах валялся хлам. Удивительно, сколь быстро дичает, ветшает и опускается созданное людьми, когда ломается в общем сознании некая невидимая пружина, и само это сознание рассыпается на отдельные атомы. Неспокойное воображение Анатолия впитывало картины разрухи, преломляло их, перемалывало, ему мнилось, что вокруг остатки цивилизации, рухнувшей давным-давно, а не несколько лет назад. Что с того? Такова судьба всех цивилизаций. Где Египет? Где Рим? Sic transit gloria mundi.
Мне-то всё равно. Я сам по себе. Мне всё позволено.
Свернув в очередной переулок, Анатолий увидел автомобиль, припаркованный прямо на тротуаре. Ему пришлось сойти на проезжую часть. На дороге темнела в асфальте яма, в яме чёрным зеркалом покоилась стылая осенняя влага. Он легко перепрыгнул, поскользнулся, но удержался на ногах. С досадой покосился на машину и остановился.
Чем-то зацепил его этот автомобиль. Он стоял у самого забора, за которым открывался запущенный сквер. Ажурная чугунная решётка забора во многих местах была выворочена и погнута. Один пролет вообще отсутствовал. Скамейки в сквере разломаны и опрокинуты, фонари разбиты. На земле валялись поломанные сучья. Дорожки, некогда ухоженные, превратились сейчас в непролазную грязь.
В глубине сквера через эту грязь брела, опираясь на палку, древняя старуха, пережившая не одну разруху и возрождение. Спина её была согнута, ноги нетвёрдо ступали, но облик удивительным образом сохранял остатки былой элегантности. В упорстве, с которым она преодолевала трудную дорогу, чувствовался молчаливый вызов обстоятельствам.
Я существую. Я человек.
Анатолий возрождения не видел, и ему казалось, что для всех возможна только одна дорога – вниз. Вверх же – лишь для избранных.
Он внимательно рассматривал автомобиль.
Автомобиль был ослепительно белый, с виду стремительный, проворный, обтекаемых футуристических форм, предназначенный словно для полёта, а не для езды по дорогам. Над радиаторной решёткой красовался блестящий хромовый знак. После трагической смерти сестры Анатолий испытывал неприязнь к дорогим авто, но сейчас он не чувствовал раздражения, а словно бы уловил какой-то провал в памяти. Точно эта машина должна была иметь для него некое важное значение. Он стоял и пытался вспомнить.
Но непослушная мысль ускользала, таяла,
Путь его теперь пролегал мимо Патриарших прудов. Сейчас, в этот промозглый осенний вечер, не было здесь ни поэта Ивана Бездомного, ни Михаила Александровича Берлиоза, да и не могло быть.
И потусторонние силы не встретились Анатолию, хотя он, в своём внутренне взбудораженном состоянии, и не прочь был потолковать с ними, поспорить, обсудить, прав он или нет.
Зато стоял здесь ларёк, отдалённый потомок будочки “Пиво и воды”. На полках поблёскивали в тусклом электрическом свете бутылки с алкоголем невероятных расцветок – от лимонно-жёлтой до пронзительно-синей. Сбоку красовалась литровая ёмкость со спиртом Royal.
Анатолий равнодушно скользнул взглядом по ларьку и не спеша пошёл в сторону Спиридоновки. Вокруг было пустынно, редкие встречные прохожие спешили домой.
Анатолий смотрел на них словно бы свысока. Он бросил вызов тому порядку, который сложился вокруг него, и частью которого он до сегодняшнего дня был. Это опьяняло, он понимал, что должен прогнать эту эйфорию, но пока не мог этого сделать.
“Вы не знаете, что я смог сделать, – думал он, поглядывая на прохожих и на светящиеся окна домов. – Вы побоялись бы, вы все боитесь, и нет закона, который защитил бы вас… А я теперь ничего не боюсь…”
Он вспоминал те трагические дни, когда нелепо погибла сестра, и только сейчас эти воспоминания не вызывали обычной острой боли. Это было чуть больше двух лет назад, в 1993 году, как раз когда оцепленный, но ещё сопротивляющийся парламент был опутан спиралями Бруно.
Анатолий тогда почти всё свободное время проводил у Белого дома. У него не было определённых политических убеждений, он просто искал ответов.
Вопросы возникали давно, исподволь. Долгие месяцы перед этим Анатолий постепенно убеждался в том, что все действия властей направлены на разрушение. Он смотрел телепередачи, чудовищно искажавшие реальность. Он читал статьи, наполненные ложью, двуличием и ненавистью к собственной стране. И не понимал.
Он не то что бы о чём-то сожалел. Жизнь, в которой “homo homini lupus est2 ”, не слишком пугала его, скорее наоборот, привлекала, бросала вызов. Но он хотел понять. Общество явно действует во вред себе. Зачем? Почему это происходит?
Он знал, что большая часть людей, знакомых ему, была недовольна сложившимся положением дел. Но почему тогда никто не возражает?
Он не знал, что в этот странный период информационное пространство формировалось особым образом. Практически все разрешённые издания работали над созданием чрезвычайно тенденциозной, однобокой картины мира, тщательно выдаваемой за единственно верную. Пространство это было построено так, что возражения не то что бы становились немыслимыми, как в антиутопии Оруэлла, но просто в него не попадали, отсекались, а если кто с иной точкой зрения и умудрялся появиться в нём, то смотреть на такого человека допускалось лишь сквозь призму злобной насмешки. Зеркало прессы всегда отражает реальность криво, искажает пропорции, цвета и яркость, увеличивает малозначимое, уменьшает существенное, но в то время искажение превзошло все пределы.