Обитель
Шрифт:
Артём поднялся, пожал руку Василию Петровичу. Он решил не думать сейчас же, сию минуту над его словами – оставить на потом: скажем, попытаться осмыслить это, засыпая. Самые важные вещи понимаются на пороге сна – так иногда казалось Артёму. Одна закавыка: потом с утра не помнишь, что понял. Что-то наверняка понял, а что – забыл.
Но, может, и не надо помнить?
– Артём, вас ведь карцер ждёт, вы понимаете? – сказал Василий Петрович уже в коридоре.
Всё настроение испортил.
“А что ты думал? –
– Чего там тебе принесли, делись, – сказал блатной, поймав Артёма на входе в палату.
Если б всё это было произнесено с нахрапом – Артём ответил бы зло: чего уж было терять после всего произошедшего. Но блатной обратился с улыбкой – несколько даже заискивающей. Ему можно было б и отказать, весело сказав: “А не твоё дело!” – и всё это восприняли бы как надо, был уверен Артём. Хотя бы потому, что блатной тут был не в компании: в карты он порывался играть с кем ни попадя – даже владычке Иоанну предложил однажды; и вообще скучал.
– Дать ягодку? – спросил Артём.
– А то, – ответил блатной и тут же сложил руки ковшом. Не совсем осознанное, было у Артёма потайное желание задобрить, с позволения сказать, блатного бога: вдруг, если накормить этого – тогда и Ксива отлипнет, как банный лист?
– Хорошо, не четыре руки у тебя, – сказал Артём, отсыпая в грязные ладони разных ягод.
– Чего? – не понял блатной.
На кистях его были невнятные наколки, заметил Артём, и ещё какой-то синюшный рисунок виднелся на груди – в вороте рубахи, которая была размера на три больше, чем требовалось.
Щёки у него были впалые, глаза чуть гноились, лицом он казался схожим с рыбой: вперёд вытягивались губы, дальше шли глаза, подбородок был скошен почти напрочь; будешь такому бить в бороду – и сломаешь кадык.
Прозвание у блатного было Жабра.
– Бабу хочешь? – сказал блатной, немедленно засыпав почти все ягоды в рот. Губы он тоже раскрывал как-то по-рыбьи. Артём постарался не заглядывать в блатную пасть, чтоб не увидеть рыбьи же мелкие сточенные зубки.
– Ох ты, – с очевидной и нарочитой иронией сказал Артём, глядя в лоб блатному – скошенный и едва заметный. – А откуда у тебя баба?
– У меня бабы нет, – начал блатной говорить уже несколько хамоватым тоном: Артём знал эту их манеру – отвоёвывать каждым словом всякий мужской разговор в свою пользу, чтоб при первой же возможности раздавить собеседничка как клопа.
– А у кого есть? – спросил Артём весело: как бы то ни было, плевать он хотел на эти манеры – и это было видно, что плевать он хотел, даже с низким лбом можно было о том догадаться.
Блатной догадался и продолжил более сдержанно:
– Там бабий лазарет, – блатной показал пальцем вверх. – Есть бабы рублевые, есть полтинишные, есть пятиалтынные. Местный монашек может сделать тебе встречу. Полтину ему, полтину мне – я посторожу, а после тебя попользуюсь. И на бабу – уж какую выберешь.
– У меня нет денег, – сразу сказал Артём.
–
– Убери руки-то скорей, – сказал Артём ласково.
Блатной убрал, чуть медленней, чем надо, но тут же предложил:
– А в картишки?
Артём даже не ответил: по коридору несли нового больного, носильщики – знакомые лица; двенадцатая рота вновь обеспечила пополнение лазарета.
Впереди шёл монах, указывал дорогу. Лажечникова – по виду натурально неживого – тащили Хасаев с напарником и кто-то третий, всё время загораживаемый монахом.
Вот уж кого Артём не ожидал увидеть – но он явился, Афанасьев. Мало того, когда, семеня, держась за край попоны, на которой лежал бессознательный Лажечников, проходил мимо, подмигнул. Морда невыспавшаяся – опять, поди, в карты с блатными играл.
Сзади всю эту процессию подгоняла пожилая медсестра.
– Тебя хотел повидать! Навязался к чеченам в помощники! – прошептал Афанасьев, выйдя из палаты. – Сюда ж не прорвёшься. Но местные фельдшера таскать больных не хотят – поэтому… Что у тебя? Так били – а у тебя только нос распух да нитки вот на виске! Зашили?
– Зашили, – повторил Артём, пытаясь раскачать в себе неприязнь к этой рыжей твари, и всё никак не получалось.
Афанасьев схватил себя за чуб, привычно как бы пробуя на крепость свою голову: не слетит ли, не сорву ли.
–“Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу…” – пропел Афанасьев, с нежностью глядя на Артёма.
У Артёма против его воли промелькнуло: “Нет, не он, нет…” Артёму будто бы хотелось уговорить самого себя, притом что хитрить тут было нечего: Афанасьев сбросил святцы, а кто же ещё.
– Идём, Афанас, – позвал Хасаев.
– Ага, сейчас приду, – не оглядываясь, ответил Афанасьев.
– Они казака? – спросил Артём, показав глазами на чеченцев.
– А кто же, – ответил Афанасьев с деланой строгостью и тут же решился спросить: – Ты, наверно, думаешь, это я тебе святцы? Артём, богом клянусь…
Артёма вдруг осенило, как всё это закончить:
– Афанас, а дай рубль взаймы? А лучше два.
Так бы Артём ни за что стрелять не стал – не было привычки, но в эту минуту показалось простым и даже спасительным.
Афанасьев с удовольствием дал и напоследок ещё раз подмигнул.
– Я приду ещё! – сказал, схватив себя за чуб.
– Ага, – ответил Артём. – Только не тащи больше из роты никого. Тут уж коек свободных нет.
Очень довольный шуткой и ещё, кажется, тем, что отдал два рубля, Афанасьев захохотал.
– Эй, – с полдороги Афанасьев вернулся. – Вот ещё рубль, держи. Пожрать себе купишь…
Лажечников очнулся, но говорить не мог, только моргал и дышал. Из бороды его вырвали несколько клоков, и на челюстях кровянила содранная кожа. Мохнатые брови казака встали почти дыбом, будто от ужаса. Смотреть на него было тяжело.