Обитель

Прилепин Захар

Происходящее с ним нельзя было спугнуть.

Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: “Как только будет нужно – вас вызовут”, – сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!

Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел

на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.

“Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу”, – думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник – он когда-то умел делать такую штуку.

Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.

“А ведь он такой же лагерник, как и я, – подумал Артём, спрыгивая с турника. – Как, интересно, ему доверили всё это…”

Руки пахли железом, салом и горчицей.

Пока Артём облизывался как кот – щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, – едва не упустил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.

При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.

“Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту”, – подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.

Но куда было деваться?

Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.

– Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, – сказал Борис Лукьянович строго.

– А меня туда пустят? – спросил Артём.

– Чёрт, действительно, – ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.

“Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!” – выругался Артём.

Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу – и передал Артёму: “Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…”

– Будет исполнено! – громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.

– Вы всё-таки пообедали бы! – крикнул Борис Лукьянович ему вслед. – И завтра, думаю, можно отоспаться, – на этих словах Артём оглянулся. – Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!

Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.

Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти. Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок

с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.

Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма – скорей с раздражением, чем с испугом.

На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.

– Вы кто? – спросил он неприветливо.

– Меня сюда определили жить, – осматривая келью – точно такую же, как у Мезерницкого, – сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.

– Эта кровать предназначена для моей матери, – заметил человек очень строго и даже протянул руку, как бы указывая, что даже садиться на вторую, тоже деревянную и незастеленную кровать нельзя; только тут он заметил, что держит морковь, и попытался положить её на деревянный столик возле кровати, что удалось ему с некоторым трудом, так как морковь прилипла к ладони. Видимо, придя на обед, человек заснул с этой морковью, не успев её доесть.

“Вот как”, – подумал Артём, глядя на морковь и пытаясь понять, о какой такой матери идёт речь; впрочем, замешательство его было почти весёлым: тут явно имела место какая-то ерунда, которая обязана была разрешиться хорошо.

– А где ваша мать? – спросил Артём.

– Она ещё не прибыла, – важно ответил человек, грязной и липкой после моркови пятернёй причёсывая свою всклокоченную гриву, отчего та ещё больше расползалась в разные стороны.

– Может быть, я побуду здесь до её прибытия? – с улыбкой спросил Артём.

– Нет, – ответил всклокоченный. – Я знаю, как это бывает: сначала вы займёте место, а потом маме будет негде жить.

– Но у меня бумага, – сказал Артём. – И я всё-таки присяду. Мы ничего не расскажем вашей маме о том, что я садился на её кровать.

Когда Артём сел, всклокоченный немедленно встал, и вид у него был такой сердитый, словно он собирался немедленно выбросить гостя вон, что, конечно же, казалось забавным в сочетании с его вдавленной грудной клеткой и длинными, из одних тонких костей, руками.

– Да смотрите же, – сказал Артём, улыбаясь и протягивая бумагу.

Тот взял её в руки.

– Вас зовут Артём? – спросил он. – Горяинов?

– Да. А вас?

– А нас Осип, – ответил всклокоченный в крайнем неудовольствии и, взмахнув бумажкой, твёрдо объявил: – Это ошибка! Вам немедленно нужно пойти и разобраться. Сказать, что вышеприведённое заявление не соответствует действительности!

– Дайте-ка мне… вышеприведённый документ, – мягко попросил Артём, потому что Осип слишком уж широко размахивал рукой с зажатой в ней бумагой. – Я обязательно во всём разберусь, позвольте только отдышаться.