Облачный атлас
Шрифт:
Но это же пятьдесят дней непрерывного одиночного заточения!
Пятьдесят великолепных дней, Архивист. Мой разум путешествовал по всем измерениям нашей культуры — в длину, в ширину и в глубину. Я поглотила двенадцать основополагающих книг — «Семь диалектов» Чен Ира, «Основание Ни-Со-Копроса» Первого Председателя, «Историю Столкновений» Адмирала Йена; ну, вы знаете список. Индексы в не подвергавшихся цензуре «Комментариях» привели меня к тем мыслителям, что жили до Столкновений. Библиотека, разумеется, отказывала во многих загрузках, но мне улыбнулась удача с двумя Оптимистами, переведенными с позднеанглийского, Оруэллом и Хаксли, [157]
157
…Оруэллом и Хаксли… — Джордж Оруэлл (Эрик Артур Блер, 1903–1950) и Олдос Хаксли (1894–1963) — английские писатели, авторы знаменитых антиутопий «1984» (1949) и «Дивный новый мир» (1932) соответственно.
И вы по-прежнему оставались диссертационным экземпляром Бум-Сука — якобы, — когда он вернулся на второй семестр?
Да. Наступила моя первая осень. Я тайком собрала коллекцию пламенеющих листьев, которые нанесло на крышу Факультета. Осень сама состарилась, и мои листья потеряли свою окраску. Ночи стали ледяными; потом даже в часы дневного света сделалось морозно. Бум-Сук по большей части целыми днями дремал на разогретом ондоле [158] и смотрел 3-мерку. Из-за сомнительных инвестиций, которые он делал на протяжении всего лета, мой аспирант потерял множество долларов и, поскольку отец отказывался оплатить долги, был подвержен вспышкам раздражительности. Единственная моя защита от этих его приступов состояла в безмысленном поведении.
158
Ондоль — традиционная корейская система отопления: дым и теплый воздух отводятся из кухни и проходят под полом жилых помещений.
А что вы почувствовали, когда пошел снег?
Ах да, снег. Первые снегопады случились в прошлом году очень поздно, только в первую ночь двенадцатого месяца. Проснулась в полутьме и, завороженная, смотрела на снежинки, которые ореолом окружали Новогодних фей, украшавших окна во двор: чарующе, Архивист, чарующе. Подлесок под заброшенной статуей во дворе прогнулся под тяжестью снега, а сама статуя приобрела комичную величественность. В прежней своей камере я могла наблюдать за снегопадом, а здесь мне очень этого не хватает. Снег в полусвете становится лиловым, словно след от удара, — такое чистое утешение.
Вы, Сонми, говорите иногда словно эстетка.
Возможно, те, кто лишен красоты, воспринимают ее наиболее тонко, на уровне инстинкта.
Значит, примерно теперь в вашем рассказе должен появиться доктор Мефи?
Да, в Канун Секстета. В ту ночь тоже шел снег. Бум-Сук, Мин-Сик и Фан вломились в лабораторию около двадцати часов, найки у них были обледенелыми, а сами они раскраснелись от наркотиков и корчились от смеха. Просто-таки сгибались пополам. Я была в прихожей и едва успела спрятать свой сони: помню, я читала тогда «Республику» Платона. На Бум-Суке была академическая шапочка, а Мин-Сик стискивал корзину с пахнувшими мятой орхидеями, которая была размером с него самого. Он швырнул их мне со словами: «Лепестки для Спуни, Спонни, Сонми, как ее там…»
Фан обыскал шкаф, в котором Бум-Сук держал свой соджу, [159] и швырнул три бутылки через плечо, причитая, что все сорта — это собачья моча. Две бутылки поймал Мин-Сик, но третья вдребезги разбилась о пол, вызвав приступы смеха. Бум-Сук замахал на меня руками: «Убери это, Зол’шка!» — а затем умиротворил Фана, сказав, что откроет бутылку самой лучшей выпивки, потому как Секстетные
К тому времени, как я подмела всё стеклянные осколки, Мин-Сик нашел на 3-мерке разухабистый порнодисней. Они смотрели его со смаком, свойственным экспертам, пререкаясь относительно его достоинств и реализма и распивая свой чудесный соджу. Их опьянение в ту ночь было чрезмерным, особенно у Фана, и мне стало не по себе. Я удалилась в прихожую, откуда слышала, как к двери лаборатории подходил Гиль-Су Нун, просивший гуляк быть поспокойнее. Я стала подглядывать.
159
Соджу — самый популярный в Корее алкогольный напиток, приготовляемый из риса, крепостью 20–45 градусов (есть разные технологии изготовления).
Мин-Сик высмеивал очки Гиль-Су, спрашивая, почему его семья не может найти доллары, чтобы исправить его близорукость. Бум-Сук обратился к Гиль-Су так:
— А засунь-ка ты свою башку себе в задницу, коль желаешь мира и спокойствия, когда весь цивилизованный мир празднует Секстет!
Отсмеявшись, Фан заговорил о том, что попросит отца, и тот прикажет провести налоговую проверку клана Нунов. Гиль-Су Нун кипел от злости, стоя в дверном проеме, пока троица чиновных не выставила его своими самодовольными фразочками и дальнейшими издевательствами.
Кажется, Фан был у них заводилой.
Да, заводилой был именно он. Он умел вскрывать чужие недостатки и таким образом использовать их в своих целях. Не сомневаюсь, что теперь он с большим успехом ведет юридическую практику в одной из Двенадцати Столиц. В ту ночь он сосредоточился на поношении Бум-Сука, помахивая бутылкой с соджу в сторону кодака с мертвым снежным леопардом и вопрошая, насколько вялыми по геному создавались жертвы для туристов.
Гордость Бум-Сука была воспламенена. Он резко ответил, что охотился только на тех животных, чья злобность по геному была увеличена. Вдвоем с братом они часами выслеживали этого снежного барса в долине Катманду, пока загнанное в угол животное не прыгнуло, метясь в горло его брату. Бум-Сук сделал единственный выстрел. Стрела вошла зверю в глаз, когда тот был в прыжке.
Услышав это, Фан и Мин-Сик несколько мгновений изображали благоговение, а потом скорчились от пронзительного смеха. Мин-Сик топал по полу, повторяя: «Ох, Ким, ну какой же ты мешок с дерьмом!», «Ох, Ким, ну какой же ты мешок дерьма!». Фан уставился на кодак с более близкого расстояния и заметил, что он паршиво отретуширован.
Бум-Сук торжественно нарисовал на синтетической дыне подобие лица, написал на его лбу «Фан» и установил плод на стопку журналов у двери. Затем взял со стола свой арбалет, отошел к дальнему окну и прицелился.
— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — возопил Фан и возразил, что дыня отнюдь не раздерет стрелку глотку, если тот промахнется, так что уровень стресса неадекватен. После этого Фан жестом велел мне встать возле двери.
Я поняла, что он задумал, и стала взывать к своему аспиранту, но Фан перебил меня, предупредив, что если я ему не повинуюсь, то он отдаст мое Мыло на попечение Мин-Сика. Ухмылка Мин-Сика увяла. Фан крепко ухватил меня за руку — я чувствовала, как вонзаются мне в плоть его ногти, — провел меня на место, надел мне на голову академическую шапочку и установил на нее дыню.
— Ну что, Бум-Сук, — поддразнивал он, — ты по-прежнему считаешь себя таким уж ловким стрелком?
Все отношения между Бум-Суком и Фаном зиждились на соперничестве и взаимном отвращении.
— Само собой, — сказал Бум-Сук, поднимая свой арбалет.
Я просила своего аспиранта остановиться, но тот лишь велел мне не шевелить ни единой мышцей.
Поблескивал стальной кончик стрелы. Умереть в одной из безрассудных забав этих мальчишек было никчемно и глупо, но фабриканты не могут диктовать даже условий своей смерти. Звон тетивы, потом свист рассекаемого воздуха — и арбалетная стрела раздробила мякоть дыни. Плод скатился с шапочки. Мин-Сик горячо зааплодировал, надеясь растопить ситуацию.