Облачный полк
Шрифт:
– К Глебову! – рявкнул Ковалец. – К Глебову! Бегом!
– Сам бегом.
Опять все к драке катится. Вот сейчас они начнут бодаться, прибежит Щенников, или Орлов, или сам Глебов, а скоро ужин, пожрать спокойно не получится. Саныч набычился и собрался, прижал локти, подбородок опустил, уши и те как-то в голову что ли втянулись, а Ковалец, напротив, раздулся, как лягушка на свадьбе, и заорал:
– Быстро в штаб!!! Быстро! Это приказ!!!
Это он за счет голоса свой размер увеличивал и перед командиром издалека выслуживался, считал, что у кого громче ор, тот начальству
Но начальство на ор не показалось, из поварской землянки высунулся Лыков с двумя котелками, поглядел на Ковальца неодобрительно, котелки на стол поставил.
– Кушайте, – сказал негромко. – Хотел, чтоб как кулеш получилось.
Саныч тут же уселся за стол, воткнул ложку в кашу, зачерпнул целую гору и стал объедать ее вокруг, как мороженое на палочке.
– Ты что, издеваешься?! – завопил Ковалец.
– Ты что тут орешь?! – начал сердится Лыков. – Ты мне тут не ори! Я сам так тебе крикну! Чего опять к мальчишкам вяжешься?! Они по оврагам три дня болтались, а ты им поесть не даешь!
Лыков повар. Плохой, он в керосинке раньше работал продавцом. Спички, мыло, мука, ячмень, ну, его здесь на кухню и поставили – вроде как к продуктам питания отношение имел, вот и годен. Вот он нам и кашеварит, как умеет: то крупа недоварена, то песок хрустит, про недосол уж никто и не вспоминает. А лук всегда пережженный. Но у нас никто не ругается, горячо и много – значит и вкусно. Вот и сейчас шкварки застревали в зубах, лук Лыков пожарить забыл и порезать забыл, просто забросил в котел целиком, и он распространился по всей каше, мягкий и разваренный. Вместо моркови то ли грибы пересушенные, то ли корешки подозрительные. Еда. Раньше бы меня от этого всего стошнило, сейчас добавки попросил бы. Только Лыков и так ее приносит, без напоминания. Он нас жалеет, у него то ли внуки, то ли правнуки уже, и мы их ему, наверное, напоминаем.
А дурачок Ковалец на нас покатил, помешал обедне, вот Лыков сразу и рассвирепел, настоящий керосинщик, а они всегда немного сумасшедшие – от горючих паров. У Лыкова и вид такой – керосиновый, желтый, глаза впалые, худой, хоть и при кухне состоит. Организм весь насквозь отравлен и пропитан, мясо на костях не задерживается.
– Смотри у меня, бестолковый, – Лыков мрачно уставился на Ковальца. – Я за тобой давно уже наблюдаю! Мужик уже, а все к ребятишкам прицепляешься!
Лыков протер руки о штаны, Ковалец отступил, голос приглушил:
– А что они дисциплину нарушают?! Там его корреспондент уже час ждет, а они тут ложки облизывают!
– Ты не на реке тут! Раскомандовался, горлопан! Корреспондент подождет, ничего с ним не случится, не переломится! А если будешь орать, я тебе…
Лыков скрипнул зубами так громко и выразительно, что Ковалец отступил еще дальше с опаской. Несмотря на керосиновую внешность, Лыков человек почему-то сильный. Я сам видел, как он подводу разгружал – на каждое плечо по мешку с мукой, и ничего, тащит, напевает. И хотя Ковалец сплавщик и тоже парень не хилый, с Лыковым ему, наверное, не сравниться. К тому же Лыков еще и авторитетный дядечка, он еще в гражданской участвовал, вес имеет, Ковальцу до него из двух ноздрей не досморкнуть.
– Ты бы лучше шел все-таки, Фанера.
– Зачем?
– Ну, зачем-зачем, говорил же, фотографировать тебя будут.
– Бесполезно, – отмахнулся Саныч. – Все равно ничего не получится.
– Почему это? – угрюмо спросил Ковалец.
– Не знаю, – Саныч пожал плечами. – Меня нельзя сфотографировать. Совсем то есть.
– Как это?
– Очень просто – меня цыганка в детстве заговорила.
Ковалец хмыкнул.
– Что значит заговорила? – нахмурился Ковалец. – Мне кажется…
– Это очень интересная история, могу быстро рассказать.
Историю про цыган я уже слышал, причем не единожды. Как-то раз отец Саныча, большой мастер по части производства фанеры, ну, и в других древесных премудростях разбирающийся, отправился в Сибирь с командировкой, а Саныч вместе с ним напросился, хотел Байкал поглядеть. Но до Байкала они не доехали, потому что по пути отец вышел за кипятком и пока он стоял в очереди, Саныча украли цыгане. Отец побежал вдоль путей и увидел, как цыганята ведут маленького Саныча в сторону глухого пакгауза. Отец закричал, схватил Саныча, схватил одного цыганенка, поволок в милицию. Их догнала старая цыганка, она упала на колени и умоляла отца их в милицию не сдавать, подарила золотые серьги, а на самого Саныча наложила заклятье от пули, боли и неволи.
– С тех пор от меня все отскакивает, – сказал Саныч. – И ножи, и пули, и фотографии. Сколько раз уже пробовали – и в школу фотограф приезжал, и из газеты – ничего не получается, хоть ты расшибись.
Саныч с ухмылкой поглядел на Ковальца.
– То птичка, знаешь, не вылетает, то пластина треснет, то пленку испортят. Так ни одной фотографии и нет.
– Там настоящий фотограф, – сказал Ковалец. – Из Москвы.
– Вот у меня свой настоящий фотограф, – Саныч указал на меня. – С восьми лет в фотокружок ходит, правда?
– Правда, – сказал я. – Только здесь…
– Он птичку сфотографировал, воробья простого, так его в «Пионерской правде» напечатали. А меня сколько ни пробовал – ничего.
Это тоже правда. И про птичку, и про Саныча.
– Аппарат плохой был, – принялся объяснять я. – Там затвор с дефектом, всю пленку поцарапал. Да все равно у нас никаких условий, ни лаборатории, ни… Да ничего нет.
– Я же говорю, – ухмыльнулся Саныч. – Ничего не получится, так корреспонденту и скажи.
– Правильно, – вмешался Лыков. – Правильно, ребята, лучше покушайте как следует, похлебка скоро поспеет, я вам с донышка зачерпну, с гущами.
Саныч поднялся из-за стола, потянулся, огляделся.
– Ты ведь комсомолец уже, – спросил и одновременно ответил Ковалец. – Должен понимать. Вот я всегда удивляюсь, откуда такая разболтанность, а? Семнадцать лет, Герой уже почти представленный, а все кривляешься! Разве так можно?
Тут Ковалец перешел на проникновенный тон, вроде как старший товарищ поучает бестолковую молодежь. Это даже мне не понравилось. Я уж думал, что сейчас Саныч взорвется. Ковалец ведь нарочно про Героя все время вспоминает – позлить…