Облака
Шрифт:
– Это наши. Из того отряда, где сын, а потом внук воевали. Приходят, приносят мне всякой снеди... Ты лежи тут тихо - не звука - понял? Тебя найдут - меня слушать не станут. У них то... у нас то всех - особый на вас зуб. Им то не понять, что мать чувствует.
И она оставила меня, поднялась по лесенке - заскрипела дверь и вот уже над моей головой шумно заходили, затопали. В наполненный темной скорбью дом, ворвался вихрь, боевых, напряженных, басистых голосов. Слова сыпались, как снежинки, что-то спрашивали - старуха глухо отвечала - потом долго говорил кто-то, видно командир - торжественным
Тогда командир прокашлялся и произнес что-то так, будто отдавал приказание. Старуха возразила. Командир повторил, а старуха вздохнула, сказала, наверное: "Что ж спрашиваете, коли все равно, ко мне не прислушиваясь, исполните то, что задумали."
И пол задрожал от тяжести которую по нему тащили. Я видел, как по лестнице в подвал спускались - видел ноги. Старуха отозвала их в другою часть подвала...
Через полчаса все уже было кончено. Дом вновь погрузился в черную, отчаянную боль, вновь стал молчаливым, неприютным, холодном. И вновь предо мною сидела старуха, да шипела своим страдающим голосом:
– Пришли. Говорили про мужество сыночка моего, да внучка.
– она всхлипнула и, знаете дева - в самом воздухе до того напряжены были нервы, что такой вот всхлип всего передергивал - от него в жар бросало.
– ...Они. по ее въевшимся в самые кости морщинам катились слезы.
– ...Да что мне до их хваленого мужества и памяти! Хоть на мгновенье бы заглянули они в мою память - вот тогда и не осталось ничего от их мужества! Вот тогда бы и завыли, и закатались бы они от боли то!...
Тут ей, с немалым трудом удалось сдержать слезы, она проницательно взглянула на меня, сказала:
– А тебе, юноша, так хочется вырваться отсюда. Не слушать, не видеть всего это.
– Да нет - что вы.
– Не к чему эти неискренние, вежливые возраженья. Я же вижу - ты, как орел попавший в темницу. Помните, как у Пушкина: "Сижу за решеткой..."? Вот вы и есть такой орел. Вам бы, знаете, летать по синему небу - свободным. Летать среди облаков освещенных солнцем, да вдыхать ветры - вольные свежие. А вы, волей рока, в это душной конуре... Вы же рвались еще в бреду - и сейчас, в душе к ней же устремляетесь. О, как я вас понимаю! И вы счастливы - не смотрите, что у вас нет теперь кисти - у такого юноши все еще впереди. А вот я черна - сгорели мои крылья... Нет - не хочу вам больше говорить этого. Вытерпите еще дней пять. Я буду приносить вам целебное варево. Потом, если буду в силах, покажу вам дорогу - есть тут одна безопасная тропинка по оврагам.
– Спасибо вам.
– от всего сердца говорил я.
Когда старуха уже поднималась по лестнице, я окрикнул ее:
– А что они в мешках притащили?
– От ваших убитых оружие. Я то не хотела оставлять, но командир настаивал - говорил - не пропадать же таким трофеям. Они и так все автоматами да ружьями обвешанные, а тут еще эти мешки. Говорил, что их выслеживают, где-то на хвосте висят. Здорово они вашим то, в отместку насолили.
– А наши то злые.
– молвил я, и вспомнил, разбухшее от побоев, кровоточащее лицо, и череп мягко-упругий,
– Потому и не хотела оставлять. Лучше бы бросили - мало его - оружия то, что ли? Нагрянут, обыск учинят... Не за себя боюсь - за тебя. Ты, ведь, бежишь от них. Ты, ведь, вырваться жаждешь.
Она поднялась наверх, потом - принесла мне похлебку, и, наконец, оставила на ночь одного.
Где-то наверху, за стенами гудел ветер, слышался гул падающих снежинок; и все казалось что там, во тьме, подкрадывается безликое и бесформенное, жаждущее поглотить нас зло.
И посреди ночи завыла волчица. Вой был дрожащим, тоскливым поднимающимся до недоступных человеческому сознанию, страдальческих нот. Но вот я понял, что вой - это растянутые имена - это все-таки человек приютившая меня старуха выла в ночи.
Ну а на следующий день нагрянули "наши".
Старуха, как раз была в подвале, кормила с ложки своей горьковатой, горячей, но исцеляющей тело похлебкой.
– Ничего - скоро ты научишься левой рукой управлять также, как раньше правой.
– сказала она, да тут повела рассказ, про дни юности своей, когда жила она еще в горном ауле.
Как похитил ее юноша, как прятались они в пещере от гнева родных ее, как потом юноша погиб, как Мцыри, сражаясь с горным барсом, а она думала, что вовек не сможет полюбить другого, что жизнь кончена...
Рассказать до конца она не успела - во дворе зло залаял пес - автоматная очередь, и сразу в след за тем, в дверь забарабанили так, что по дому прокатилась дрожь.
Старуха встрепенулась, отставила похлебку, голосом в котором прорезал прежняя ненависть, прошипела:
– Это ваши.
А со двора уже кричали:
– Открыть! Открыть, или дверь выламываем!
Старуха, закричала:
– Ох, стара я стара! Дайте только с кровати подняться, да до двери доплестись!
– Нам что - мерзнуть тут что ли?! А ну...
– на дверь посыпались яростные удары.
– Будут обыскивать...
– говорила она.
– Слезай-ка с кровати.
Я поднялся - ноги были довольно слабыми, голова кружилась, но, для человека, лишившегося два дня назад кисти руки - я чувствовал себя довольно хорошо.
– Подсоби-ка!
– она ухватилась за старый рояль, я подбежал к ней ухватил левой рукой и, вместе, нам удалось перевернуть его - он встал, облокотившей верхней своей частью о земляную стену, и в образовавшийся проем я, по указанию старухи и пролез. На рояль она еще накидала стульев, ящиков, разного старого барахла и, таким образом, эта часть подвала оказалась большой свалкой.
Я замер, выжидая. Она поспешила подняться под лестнице.
И вот, где-то над моей головою скрипят половицы и раздается резкий, усталый голос:
– Ну что старуха? Мы тебя уже предупреждали. Мало того, что двоих бандитов воспитала... У твоего дома вчера видели отряд вооруженных преступников. Они вошли сюда с мешками, и вышли уже без. Так это?
Тут старуха, не смотря на то, что внутри ее все полыхало, заговорила спокойно:
– Да, ко мне приходили. Принесли поесть-попить и ушли. Это для вас я воспитала бандитов, а для родины своей - героев. И люди не забудут меня.