Обман Зельба
Шрифт:
— А когда ты была в больнице, тебе удалось что-нибудь узнать о том, что произошло в ту ночь и что стало с твоими товарищами?
В порыве солидарности, вызванном общим похмельем, мы в первый день перешли на ты.
— Я много раз пыталась. Ты не представляешь себе, как мне хотелось услышать, что все оказалось ложной тревогой. Но мне никак не удавалось дозвониться до Гизелера и Бертрама, когда бы я ни пробовала, а звонить их друзьям я не решалась.
Я напомнил ей, что по телевидению сообщалось о двух погибших.
— К тому же ищут только вас троих, хотя в акции участвовало пять человек.
— Нас троих? На одной фотографии — я, а вот кто
Я съехал на обочину и остановился.
— Он мне напоминает Хельмута. Это не он, но чем-то он мне его напоминает. Ты что-нибудь понимаешь?
Она была права. Было между ними какое-то отдаленное сходство. Или, может, это иллюзия — может, если долго смотреть на фотографию, то любое лицо покажется знакомым? Я вдруг и на второй фотографии заметил какие-то знакомые черты.
Где-то в горах Юры она спросила меня, не может ли быть так, что Вендт погиб в результате какого-нибудь несчастного случая.
— Ты боишься, что его и в самом деле мог убить Хельмут?
— Мне трудно представить себе, что кто-то мог убить Рольфа. Враги? Как это говорится в таких случаях… Я могу поклясться, что у Рольфа не было врагов. Он был слишком осторожным человеком, чтобы конфликтовать с кем бы то ни было. Он был настолько умен, что ему всегда удавалось как-нибудь отвлечь оппонента и избежать острой ситуации. Я пару раз наблюдала это, и в обычной жизни, и в больнице. Значит, ты считаешь, что это не мог быть несчастный случай?
Я покачал головой.
— Его застрелили. Ты не знаешь, откуда Хельмут и Рольф знали друг друга?
— Я была с ними только один раз в «Винном погребе», и там они просто поздоровались друг с другом. Я их не расспрашивала друг о друге. В больнице я рассказала Рольфу о Хельмуте. Рольф был моим лечащим врачом и делал все как положено, вел себя как лечащий врач. То есть не совсем, конечно, но если бы он вел себя иначе, меня бы быстро раскусили.
— Эберляйн говорил о… как же он сказал?.. О «депрессивном налете»… И о том, что внутри ты — «жизнерадостная натура».
— Конечно, я «жизнерадостная натура», и внутри, и снаружи. Когда мне бывает страшно, я заключаю перемирие со своим страхом и живу с ним какое-то время, но раздавить меня я ему уже не позволю.
— Страх перед чем?
— Тебе это, наверное, незнакомо? Не перед чем — просто страх, как, например, жар, или озноб, или тошнота… — Она посмотрела на меня. — Нет, тебе это незнакомо. Мне кажется, Рольф тоже знал этот страх, и не только по своим пациентам и из книг. Он мне очень помог.
— Он был в тебя влюблен?
Она сняла ноги с Торпедо и села прямо.
— Не знаю…
Я не верю женщинам, когда они говорят, что не знают, нравятся ли они мужчине. Хотя Лео сидела рядом со мной в джинсах и мужской клетчатой рубахе, но ее голос, ее аромат… даже в ее нервных движениях, которыми она делала свои самокрутки, я чувствовал женщину. И чтобы она не знала, был ли Вендт в нее влюблен?
Она почувствовала, что я ей не верю.
— Ну хорошо, он был в меня влюблен. Я не хотела себе в этом признаваться, меня мучили угрызения совести. Он так много для меня сделал, ничего за это не получил, да и не ожидал ничего получить, но, конечно, надеялся, что я в него тоже влюблюсь.
— А Хельмут?
Она вопросительно посмотрела на меня.
— Он в тебя влюблен? Поэтому ему нужно знать, где ты? Десять тысяч марок — это куча денег.
— Ах… — она покраснела
34
Ангелы не стреляют по кошкам
Вечером мы сидели в Муртене над озером. С террасы отеля «Корона» видны были запоздавшие парусные лодки. К вечеру ветер стих, и они медленно, как бы с трудом возвращались в гавань. Последний пароход из Нойенбурга гордо прошел мимо них, словно демонстрируя превосходство техники над природой. На другом берегу за горами садилось солнце.
— Я схожу за пуловером. — Лео ушла в номер и долго не возвращалась.
Официант принес мне уже второй аперитив. Снизу, от озера, поднялась тишина и поглотила приглушенный говор за моей спиной. Я обернулся — Лео в этот момент вышла через стеклянную дверь на террасу. Она надела не пуловер. На ней было короткое, чуть выше колен, облегающее черное платье с длинными рукавами и без декольте и черные туфельки на высоком каблуке. Чулки, палантин и заколка в свободно уложенных высоко на макушке волосах были красными. Она не торопилась. Обходя столики, она изящно изгибалась, а протискиваясь между стульями, высоко поднимала плечи, и тогда казалось, что ее груди становилось вдруг тесно в узком платье. На свободном пространстве она шагала, плавно покачивая бедрами, с высоко поднятой головой. Я встал, придвинул ей стул, и она села. Гости на террасе смотрели ей вслед не только из-за ее походки: вырез платья на спине кончался на уровне бедер.
— Да ты просто красавица!
Мы сидели друг против друга, ее глаза, радужная оболочка которых в зависимости от цвета неба была то синей, то серой, то зеленой, загадочно поблескивали. В ее улыбке читалось удовольствие от этой игры — чуть-чуть кокетства, чуть-чуть самодовольства, чуть-чуть самоиронии. В ответ на мой комплимент она покачала головой, словно желая сказать: да, только никому не говори об этом.
Официант порекомендовал нам рыбу из озера и вино с противоположного берега. Лео ела за троих. За ужином я узнал, что школьницей она год провела в Америке, что джерси не мнется, что рубаха и куртка, купленные мной по ее совету в Бельфоре, мне очень идут и что ее мать, в прошлом актриса, работала на студии озвучивания фильмов и была замужем за одним режиссером-неудачником. Ее отношение к матери было явно негативным. В какой-то момент она спросила меня, нравится ли мне моя профессия частного детектива, давно ли я этим занимаюсь и кем был раньше.
— Прокурором?.. — Она удивленно посмотрела на меня. — А почему ты бросил эту работу?
За свою жизнь я давал людям много разных ответов на этот вопрос. Вполне возможно, что все они соответствуют действительности. А может, ни один из них. В 1945 году я, как нацистский прокурор, уже не устраивал новое начальство, а когда их опять стали устраивать бывшие нацисты, они сами меня уже не устраивали. Потому что я больше не был нацистом? Потому что меня раздражал политический склероз тех, кто были моими старыми соратниками по юстиции, а теперь могли стать новыми? Потому что я больше не желал, чтобы кто бы то ни было решал за меня вопрос, чт о есть закон, а что беззаконие? Потому что, работая частным детективом, я сам себе хозяин? Потому что в жизни нельзя вновь браться за то, на чем ты в свое время поставил крест? Потому что мне не нравится запах тухлятины, которым попахивают коридоры власти?