Обман
Шрифт:
– Не может он, – упорствует Сережа, – совсем потерялся. Как маленький. Плачет. Боюсь, как бы чего не случилось.
– Ты правду мне говоришь? – недоверчиво спрашивает врачиха. Сережа усердно кивает. – Ну вот… – мнется она, – тогда пока ему не рассказывай. Бабушке скажи… Скажи, маленький умер.
Сережа медленно оборачивается к ней.
– Как? – не понимает он. – Почему умер?
– Мама твоя… Одним словом, он слабеньким был… Да еще без нее остался…
Сережа разглядывает веснушчатое лицо врачихи и говорит невпопад:
– А
Врачиха берет его за руку, гладит по голове, он шагает к выходу, забыв попрощаться.
Брат умер…
И брат умер…
Он его никогда не видел и не может сказать поэтому, любит его или нет. Но это маленькое незнакомое существо имело отношение к нему. У них была одна мама. Мамы нет, ее не стало, но существо, рожденное ею, осталось и было его братом. Было, может, последним, что связывало с мамой.
И вот его нет. Можно считать, что и не было. И выходит, мама умерла зря.
Сережа идет с трудом – мешают слезы. Он заходит в какой-то подъезд, прячется за дверь, в угол, и плачет, плачет навзрыд.
Сзади раздаются шаги.
– Эй ты! – произносит старческий голос. – Чего тут делаешь? Ну-ка иди… – Сережа выскакивает из подъезда.
Он идет быстро. Он спешит. Он не был там целую вечность. И сейчас идет не для того, чтобы заняться моделью.
В кружке на него глядят вопросительно. Работает новая группа, и его не знают. Сережа идет в столярку. Просит материал, объясняет. Руководитель у столяров – старик усач, Сережа знает его, и он знает Сережу – материалы дает.
Испарина выступает на лбу. Сережа старательно строгает доски. Сколачивает ящик. Выходит слегка неуклюже, но что делать. Потом красит ящик марганцовкой, взятой в фотокружке. Несет под мышкой в больницу. Ящик небольшой, но руки оттягивает – не очень сухой материал.
Веснушчатая докторша смотрит на Сережу, ничего не понимая.
– Вот, сколотил, – говорит он подавленно, – сам, поскорей.
– Гроб? – догадывается врачиха, и Сережа кивает. – Мальчик! – говорит она. – Мальчик! Это же очень большой, – но спохватывается. – Ты зря, зря, – говорит она, – мы хороним сами таких маленьких. Понимаешь, сами. Ничего не нужно, пусть только потом придет отец. Когда поправится…
Сережа выходит из больницы с ящиком. Приходит с ним домой.
– Что за чемодан? – спрашивает бабушка.
– Младенец помер, – деловито отвечает Сережа и смотрит на бабушку взрослыми глазами.
4
Перед бабушкиным отъездом Сережа возвращается в школу. Ребята смотрят на него как на новенького. Да ведь так оно и есть, если подумать. Он теперь совсем иной, чем прежде.
В классе Сережа сидит тихо, не шелохнется. Но мало что слышит. Отвечает вяло, честно говоря, просто плохо. Но учителя его жалеют, ставят тройки. Кроме Литературы. Вероника Макаровна вызывает его часто, задает легкие вопросы, самые легчайшие, не дает до конца ответить,
«Хочет подбодрить, – думает Сережа, – нашла способ!..» Ему эти отметки безразличны, как безразлично все. Почти все.
Он смотрит на Ваську. Ждет, когда обернется. Грустно улыбается ей, ни на кого не обращая внимания.
Сережа ведь и на Галю теперь по-новому смотрит. По-другому видит ее.
Ему кажется, во всем классе ребята как ребята, кроме них с Галей. Остальные – школьники семиклассники, пацанва, а Галя и он – взрослые люди. Им бы не в школе сидеть, на заводе работать, быть вместе с большими, потому что с ребятами им уже неинтересно. Но делать нечего – приходится учиться.
В школу Сережа вернулся из-за Гали. Только из-за нее. Она пришла к ним вечером, после смерти братишки, и вызвала Сережу на лестницу.
Васькины зрачки были расширены, от этого глаза ее казались черными, гипнотизирующими, решительными. Но смотрела она не на Сережу, а куда-то в сторону. И синяя жилка вздрагивала на шее.
– Сережа, – неожиданно сказала она, – поцелуй меня.
– Зачем? – ошарашенно спросил Сережа.
– Поцелуй, – снова велела Галя.
Он наклонился к ней, прикоснулся пересохшими губами к щеке.
– Не так! – сказала Галя. – Как взрослые…
Брякнула дверь, по лестнице кто-то шел. Они отпрянули друг от друга, отвернувшись к перилам. Пока, насвистывая, прохожий шагал сзади них, сердце у Сережи раскачалось, как маятник.
– Ну, – обернулась Галя, когда шаги стихли.
– Чего ты придумала? – спросил он дрогнувшим голосом.
Сережа разглядывал Галю – ее застывшие от напряжения лицо и влажный лоб.
– Молчи! – сказала Галя, с силой зажмурила глаза и придвинулась к Сереже.
Он прикоснулся губами к ее губам, это вышло неуклюже, странно. Галя оттолкнула его и побежала вниз. Сережа кинулся домой, схватил пальто, помчался за ней и едва догнал задыхаясь.
Они пошли рядом.
– Ты что? – спросил он, потрясенный.
– Не думай, – сказала Галя, глядя в сторону, – я тоже знаю. «Не отдавай поцелуя без любви!» – Она остановилась, сказала горячо: – Но тебя надо встряхнуть, понимаешь! Тебя надо оживить, а то ты тоже умер…
Он заморгал часто-часто и ничего не сказал ей. А наутро пришел в школу.
– Кто тебя научил? – спросил он ее потом.
– Никто, – ответила Галя. – Сама.
Он разглядывал ее посреди уроков, смотрел удивленно потом, когда шли они вместе из школы, и поражался: как сумела она это придумать?
Сережа разглядывал себя как бы со стороны. Жизнь казалась ему тоскливой и серой, и только Галя в этой жизни была исключением.
Он в самом деле оживал… Когда серое, дождливое небо разрезает голубая чистая полоска, человек смотрит именно на нее – уж так он устроен. И тучи расходятся. Так должно быть, потому что этого ждешь. Не вечно же лить дождю…