Обменные курсы

Брэдбери Малькольм Стэнли

– Смотрите, он крадет кошелек, – шепчет Плитплов.

– А девушка хочет доказать, что у нее мужская честь, – говорит Любиёва, – и драться с юношей на дуэли. Неужели она не видит, что это ее милый?

– Не видит, – шепчет Плитплов.

– Смотрите, они оба вынимают пистоли. Ой, какая жалость. Он пулит ее, и она падает. Теперь она поет, что умирает с свинцом в груди.

– С каким винцом? – спрашивает Петворт.

– С свинцом, которым он запулил ее из пистоли, – отвечает Любиёва.

– С пулей, – шепчет Плитплов. – Не было никакого винца.

– Я права, с свинцом, – говорит Любиёва. – Теперь он поет, что ему жалко. Он хочет расстегнуть на ней рубаху. Может быть, он обнаружит

там очень приятную неожиданность, как вы думаете?

– Нет, – отвечает Плитплов, – потому что появился человек и поет, что колдун превратил его в медведя.

– Очень смешно! – со смехом восклицает Любиёва. – Старик хохочет над ним и говорит, что он всегда был медведем.

– А он отвечает, что не медведем, а просто псом, – подхватывает Плитплов, – поскольку был слугой, а слуга – всегда пес.

– Теперь они помогут девушке с свинцом, – говорит Любиёва.

– Нет, – возражает Плитплов, – потому что выходит человек и поет, что он турок из Турции, хотя на самом деле он – брат девушки.

– Еще выходит девушка и поет, что она – служанка девушкиной матери.

– Юноша говорит, что должен спрятаться от служанки, иначе она его узнает.

– Она говорит, что у нее есть коварный план выдать мать девушки за отца юноши, потому что они всегда друг друга любили.

– Но прежде должны умереть отец девушки и мать юноши, поэтому она несет склянку яда от аптекаря.

– От колдуна.

– Вы объясняете неправильно, – возражает Плитплов.

– Я объясняю правильно, – говорит Любиёва.

Тем временем сцена заполняется яркой толпой людей; одни одеты более или менее реалистично, другие похожи на зверей.

– Они собрались на праздник в лесу, – говорит Плитплов.

– Поют о том, как печь пироги, – добавляет Любиёва.

– О приходе весны, – поправляет Плитплов.

– Теперь все они видят девушку с свинцом в груди.

– С пулей.

– И один из них выходит вперед, чтобы нести ее в пещеру колдуна.

– В лавку аптекаря, – говорит Плитплов.

Хор поет, девушку поднимают на руки, занавес опускается.

В темном зрительном зале все головы повернуты к Петворту и его спутникам. Два флейтиста с осуждающим видом выглядывают из оркестровой ямы.

– Товарищ Плитплов, думаю, если вы не будете молчать, опер остановят, – говорит Любиёва.

– Это всё вы, – шепчет Плитплов.

– Ладно, будем молчать, – объявляет Любиёва. – Я объясню вам в интерлюдии, товарищ Петворт.

– В антракте, – шипит сзади Плитплов.

– Я переводчик, и я права, – твердо отвечает Любиёва. – Смотрите, занавес снова поднимается. Теперь мы будем молчать, и, может быть, вы сами разберетесь. Смотрите, пещера колдуна.

– Лавка аптекаря, – шипит Плитплов. На него шикают, и он умолкает.

Предоставленный самому себе, Петворт смотрит на огромную сцену, где звучат голоса и разворачиваются сложные музыкальные коды. Одно ясно: за то краткое время, пока занавес был опущен, многое изменилось в воображаемом мире, который созидается на сцене. Может быть, прошло много лет, или все умерли, или превратились в кого-то еще, ибо интриги и страсти приняли теперь совершенно новые очертания. Преемственность, возможно, существует: не исключено, что юноша, который теперь переодет девушкой, и разбойник из первого акта – одно и то же действующее лицо, хотя, вполне вероятно, всё наоборот. Девушка, переодетая гусаром, может быть служанкой, которая в первом акте несла склянку с ядом, если только это не обман зрения. Любовные взаимоотношения явно изменились: девушка-юноша с винцом в груди то ли чудесным образом выздоровела, то ли умерла вместе со всеми остальными; во всяком случае, теперь она пылает страстью к колдуну, а может, аптекарю,

которого Петворт раньше считал ее отцом. Тем временем юношу, переодетого девушкой, преследует молодая жена, или любовница, или помощница то ли аптекаря, то ли колдуна, но знает она, что это юноша, или питает противоестественную страсть к своему полу, или она на самом деле переодетый мужчина и считает его девушкой, понять невозможно.

Осколки и фрагменты, хаос и столпотворение; Петворт сидит в бархатном кресле посреди огромного зрительного зала, где из лож глядят на сцену нарядно одетые люди, и смотрит спектакль. Над ним движутся загримированные лица, блестят накладные бороды, слова на языке, которого он по-прежнему не понимает, льются загадочными каденциями, громкая музыка струится, омывая тело, как эротический душ. Оперная неразбериха как нельзя лучше отвечает той внутренней измотанности, тому угасанию речи и растворению себя в окружающем, которое всегда настигает человека в конце долгого утомительного пути. Однако мозг, даже изнемогая, все равно силится найти порядок: затерянный в саду расходящихся троп, где повествование ветвится и множится, он пытается увидеть закономерность, понять систему символов, вычленить повествование. Бесполезно: автор того, что разворачивается на сцене, презирает обычные законы вероятности, жанра и ожиданий. Невозможно понять, кто к кому вожделеет, кто из влюбленных какого пола и не переменится ли это вновь в ближайшие пять минут. Личностные границы исчезли, люди кажутся гранями Других людей. Появляется певец, который не поет. У аптекаря, а может, колдуна широкие плечи и полный рот золотых зубов; У его жены, не то любовницы, не то сподручницы – тонкая шея и мушка над правой грудью. Истинны лишь перевоплощения, сама шарада, коды, которые множатся и превращаются в контркоды. Рассудок плывет и вроде бы находит далекую комнату в большом темном городе, где из душа льется вода, а тело чувствует нежные прикосновения.

Тело чувствует нежное прикосновение.

– Вам нравится, да, нравится? – спрашивает голос. Кто-то теребит его за плечо и тянет за руку. Петворт открывает глаза: он в огромном, залитом огнями зрительном зале. Оркестровая яма пуста, партработники, генералы и декольтированные дамы встают со своих мест.

– Надеюсь, вам понравилось, они пели очень хорошо, – говорит Любиёва, держа Петворта под руку. – Разумеется, для бедного юноши всё трудно. Он спрашивает себя, мужчина ли женщина и женщина ли мужчина? И если это неразбериха, то сколько ее будет еще? Конечно, он растерян, не верит своим глазам и чувствам.

– Еще бы, – говорит Петворт.

– Но в конце концов всё прояснится, пусть и неожиданным образом, – продолжает Любиёва. – Разумеется, в опере обязательно должна быть неразбериха, и еще опер всегда немного эротичный. А сейчас, наверное, вы хотите совершить променад по фойе?

– Кто, я? – произносит Петворт, оглядываясь.

– Да, вы. – Любиёва поправляет шаль, крепко берет его под руку и встает. – Мы всегда променаемся в интерлюдии.

– Может быть, вы хотите посетить ватерклозет? – заботливо предлагает Плитплов. – Следующий акт очень длинный, я пойду с вами.

– Хотите напитка вроде шампанского? – спрашивает Любиёва. – Или, если желаете, блин? Он часто вкусный. И, может быть, увидите даму в красном платье, которая вас высматривала.

– Не думаю, что она высматривала меня, – отвечает Петворт, ковыляя следом.

– Конечно, вас, – говорит Любиёва. – Как будто мы не знаем, какой у вас излюбленный интерес.

В широком проходе публика движется к выходу; Любиёва устремляется вперед. Петворт спотыкается – о Плитплова, который исхитрился обронить программку и теперь нагнулся ее поднять.