Обнаженная модель
Шрифт:
Владимир развернул альбом, и мы увидели рисунок, где был изображен дружеский шарж на меня. В нем художник вплел вязью надпись в шевелюру волос — Владимир Артыков, а на шее, вместо воротничка была еще одна надпись — Юрмала 1987-88 и инициалы ВД, переходящие в стрелу, пронзающую сердечко, с острием, упирающимся в текст: «Сердечно! В. Добровольский». Тамара зааплодировала и поцеловала автора:
— Как точно Вы, Владимир, передали характерные черты тезки, — сказала она.
— Раз вам понравилось, дарю. Вернемся в Москву, приглашаю в свою мастерскую, и там, если Вы, Тамара, позволите, сделаю и на вас дружеский шарж. Вся моя семья обожает фильмы с вашим участием.
Позже, уже в Москве, я пришел к Владимиру Добровольскому. Его мастерская находилась в добротном одноэтажном доме из красного кирпича с большими окнами и высоким четырехметровым потолком, а сама мастерская имела не менее семидесяти пяти квадратных метров. Экспозиция коллекции, о которой он рассказывал, действительно поражала, она была развешена от пола до потолка в аккуратных застекленных рамочках, это были карикатуры, плакаты, рисунки известных мастеров этого жанра с автографами. Пораженный не столько коллекцией, сколь просторным уютным залом, я удивленно воскликнул:
— Ожидал увидеть жалкую лачугу бывшей ночлежки, так красочно описанную Горьким в пьесе «На дне», а попал в хоромы!
— Да, хоромы! — Не без гордости заметил хозяин, — здесь, по соседству, имеют такие же мастерские и другие художники. До революции — ночлежные дома, а ныне — храм искусства.
Мы рассмеялись. Я заметил:
— Володя, а что же тогда во МХАТе, в декорациях спектакля «На дне» показано полное убожество бытия, в жалкой покосившейся лачуге.
– Владимир Маяковскийнедаром говорил, что театр не отражающее зеркало, а увеличивающее стекло, — процитировал Добровольский.
— Да, уж, в данном случае сильно увеличивающее стекло.
Пока я осматривал его уникальную коллекцию «сатиры и юмора», Владимир поджарил яичницу с салом и мы выпили за нашу встречу. Договорились увидеться у него дома в ближайшее время. Встрече не суждено было состояться, вскоре Владимир Добровольский ушел из жизни. Наша скоротечная дружба как внезапно началась, также внезапно и оборвалась. Его дружеский шарж, подаренный им, сейчас каждый день смотрит со стен моей мастерской, напоминая о талантливом художнике и светлом человеке.
За два месяца напряженной работы в Дзинтари я написал картину «Мы — интернационалисты». Выставком отобрал ее и несколько работ других авторов для Всесоюзной выставки в Манеже. Коротко о сюжете картины. На первом плане изображены девушки, одетые в туркменские национальные платья с букетиками цветов в руках, которые встречают советских воинов, вернувшихся из Афганистана. На втором плане — танки, за ними стройные ряды батальонов солдат — на широком плацу. На трибуне — старшие офицеры и представители местной общественности. Красный флаг Родины трепещет на фоне бирюзового неба. Толпа жителей окрестных, приграничных с Афганистаном туркменских аулов, приветствует вернувшихся домой солдат.
Работая над
Моя сюжетно-тематическая картина «Мы — интернационалисты» в какой-то степени была созвучна направлению «сурового стиля». Искусствовед Юрий Нехорошев в книге «Художники-шестидесятники», в рассказе, посвященном моему творчеству, относит большинство моих тематических картин к этому стилю. Об этом же пишет доктор искусствоведения, профессор Светлана Червонная.
Яркими представителями «сурового стиля», с которыми я соотношу свое творчество, являются такие мастера, как Зураб Церетели, Георгий Нисский, Таир Салахов, Гелий Коржев, Евсей Моисеенко, Андрей Мыльников, Виктор Попков, Павел Никонов, Борис Тальберг, Евгений Широков, о которых также пишет в этой книге Юрий Нехорошев. В работах этих художников меня, прежде всего, волновал драматизм судеб наших современников, и созвучное понимание монументальности сложных композиций. Работы этих художников вдохновляли меня.
В Манеж, на открытие выставки я не пошел из-за болезни Тамары, находившейся в больнице, и только несколькими днями позже художники Игорь Обросов и Олег Савостюк, встретив меня в Союзе художников на Гоголевском бульваре, поздравили с новой работой и сказали, что она хорошо вписалась в общую экспозицию, а Обросов добавил, шутя:
— Картина твоя нам понравилась, договор закрыли, с тебя причитается, беги за коньяком, обмоем.
Но мне было не до обмывания. Я вылетел в Ашхабад, где отец готовился к операции на глазах, он решил снять катаракту. Мама уговаривала его не ложиться на операцию, она, как медик, прекрасно понимала, что оперироваться в таком возрасте, под девяносто лет, очень опасно, не так страшна операция, как последствия от общего наркоза в столь преклонном возрасте. Моя сестра Соня, кандидат медицинских наук, также умоляла отца не удалять катаракту. Но, он был неумолим, так ему хотелось прозреть.
Опасения оказались не напрасными, после операции зрение не улучшилось, последствия наркоза окончательно подорвали его здоровье, общее состояние отца ухудшилось. Порой он впадал в бред, уносящий его в двадцатые годы. В бреду он проводил комсомольские собрания, призывал молодежь оказывать помощь голодающему красному Петрограду. Иногда ему становилось лучше, он нормально разговаривал, я постригал ему волосы и брил его. У папы в десять лет была ампутирована левая рука, и теперь, когда он почти ослеп, а единственная рука дрожала и не могла удержать бритвенный станок, он уже не мог самостоятельно бриться.
В метрике, выданной в первые годы советской власти, было указано, что он родился в 1902 году. В те годы записывали год рождение на глазок. И дата рождения отца была указана не точно. Это утверждал его сват, Берды Кербабаев, известный писатель, лауреат Сталинских премий, написавший роман «Решающий шаг», по которому был снят одноименный художественный фильм, отец родился на несколько лет раньше, чем было написано в метрике. Однажды, будучи у нас в гостях, писатель, обращаясь к моему отцу, рассказал: