Обнаженная. История Эмманюэль
Шрифт:
По газону нельзя, коньяк нельзя, быть на ногах в такой поздний час нельзя. Я приехала из мира, где разрешено все, за исключением танцев в голом виде и облизывания моей щеки. Резкая перемена. Сестра Ассизия делает обход. Я слышу ее усталые шаги; распятие, висящее у нее на животе, позвякивает. Я быстро гашу свет и проскальзываю, одетая, под простыни. Лежу тихо, слышу скрип дверной ручки, совсем как в отеле, потом дверь закрывается и шаги удаляются. Я не буду менять комнату. Я одна, и алкоголя нет. Перед глазами все быстрее вертится мой цирковой манежик. От красных букв на площади исходит настоящий жар, он ослепляет меня, едва я закрываю глаза. Смех отца, крики матери повторяются, тошно до одури. Я познаю тоску разлуки. Я мало видела родителей, только
Я привыкну к ровным аллеям, к запретному газону, к святой воде. Мне одиннадцать лет, и я привыкну ко всему или почти ко всему.
Мне трудно вставать в шесть утра. Ежедневные мессы натощак, чтобы очиститься перед Богом, лишают меня сил. И эти непривычно одетые люди, эти пронзительные и мощные песнопения, загадочное действо в кадящем тумане, от которого кружится голова. Всего через несколько дней, осовевшая до апатии и скованная, я падаю в обморок. Меня снова отправляют в медпункт, бледную и слабенькую, зато можно не ходить к мессе, не вставать рано. Каждый вечер под одеялом я с карманным фонариком читаю книгу про ковбоев и индейцев, из настоящей жизни, свободной, вдохновенной и дикой.
— Кристель! Держитесь прямее! Всегда прямая осанка, дети мои! Тяжесть мира у вас не на плечах, а в ногах!
Сестра Мария Иммакулата из кожи лезет вон, прививая нам хорошие манеры.
Мария Иммакулата… Какое красивое имя… чистое и полное достоинства, как и она сама. Это настоящее имя или сценический псевдоним? А как на самом деле зовут белоснежную и непорочную Марию Иммакулату [1] , кто она?
— Держитесь царственно! Выше голову! Не подбирайте того, что само падает к ногам!
1
Immaculata — непорочная (лат.).
Сестра Мария Иммакулата бескомпромиссна и добра.
Я всегда держалась прямо, апатия мне несвойственна. Уроки сестры Марии помогли мне сохранять осанку в любое время и в любом месте. Всегда прямо держаться, выглядеть сильной, чтобы в это верили каждый миг. Выработанная походка танцовщицы придала моей безалаберной жизни стильность, и я привыкла ходить словно по натянутому в воздухе канату, с легкой отрешенной элегантностью, которая выше вульгарности.
Я держалась прямо, но это была прямота деревянной палки. Я плохо держала вилку. В классе надо мной смеялись. От кусков пищи брызгало, я пачкала соседок. Учиться быть элегантной мне нравилось, но зачем меня принуждают к таким смешным и неприятным правилам пользования столовым прибором: вилку и нож брать всегда остриями от себя, затем, как можно аккуратнее, не задев блюд, взять тарелку, потом так же аккуратно взять за ножку бокал с водой, а не с вином, как делают отъявленные пьянчужки, и аккуратно поднести его к губам.
— И никак иначе, дети мои!
Я была несобранной. И всегда хваталась за вилку для рыбы, в которой мало зубцов, потому что другая напоминала о дядюшке Хансе. Я стучала по ножке бокала, извлекая из него высокие ритмичные звуки, похожие на дедушкин ксилофон, вызывая всплеск ярости у жрицы хороших манер.
По субботам за дочерьми министров и дипломатов приезжал кортеж лимузинов, пробуждавший во мне мечты. Я оставалась в пансионе или ехала на поезде до Утрехтского вокзала.
—
Сестра Мария Иммакулата упрятала нежность под напускной суровостью и заботится, чтобы во всем был порядок. Она понимает, как важны письма. Об этом свидетельствует притихшая толпа девчонок, обычно таких непоседливых. Галдящая паства как по мановению руки выстроилась серыми ровными рядами в ожидании. Нам всем хочется знать, что о нас еще помнят за пределами этого дома. Мать написала то же, что писала каждую неделю: слова все те же, о делах отеля, о папе, о настроениях тети Мари и погоде в Утрехте — как будто погода там не такая, как здесь. Мне уже пора бы завести ящичек для писем. Возможно, тогда мать будет присылать по письму в день? Возможно, небольшая дистанция и мое отсутствие нужны ей, чтобы писать о том, чего она так и не смогла сказать.
Каждую неделю я жадно ловлю слова, которые с безупречной дикцией произнесут тонкие губы сестры Марии Иммакулаты.
Мать меня развлекает. Тетя Мари побила пьяного клиента, который хотел увезти ее к солнцу, в отеле внезапно сломался котел-обогреватель, температура резко упала, и все клиенты разбежались. И отец туда же — уходит все чаще и чаще, тоже ищет немного тепла.
Я люблю эти письма, тонкость бумаги, чувство мамы на подушечках пальцев. На этих регулярных посланиях часто заметны следы выскобленных помарок и ароматные пятна от хереса. Я жду этих писем, запоздалых знаков внимания.
Мать так и не узнала, сколько счастья мне доставляли ее одинаковые фразы, не увидела, как напрягались в ожидании письма мои руки, как я сияла, когда выкрикивали мою фамилию.
Забавный пансион, мне здесь очень нравится, я побеждаю привычку к лентяйству. Провожу веселые, нормальные, спортивные годы. Бегаю, плаваю, прыгаю. Не жалея себя, заставляю растущее тело двигаться, потеть.
Я начинаю курить. По воскресеньям сестры и сами курят. Я, как папа, затягиваюсь «Кэмелом» без фильтра, от его крепкого дыма дерет в горле. Я горжусь, что делаю все, как взрослая, что не кашляю, что такая же выносливая.
А существует ли вообще иной выбор, кроме подражания отцу или матери? Можно ли отвязаться от этой необходимости чувствовать зависимость? Разве что с годами, осознав пагубные последствия слепого копирования.
Сестра Мария Иммакулата отвечает и за чистоту газона.
— Как в Оксфорде! — кричит она. — Какой ровный, а уж как зелен!..
Учителя математики зовут Хеес Беен. Одна нога у него не сгибается, и он волочит ее, недовольно гримасничая. Он еще молодой, и наши округлости интересуют его больше, чем геометрия. У него длинная указка с металлическим наконечником, которой он конвульсивно ковыряет в носу, запрокидывая голову. Мне нравится, играя с такой легкой добычей, отплатить ему за свое минутное омерзение. Задрав юбку выше некуда и скатав ее у самой талии, я собираю у доски якобы упавшие мелки. Я медленно нагибаюсь пониже, чувствуя, как мои бедра открываются полностью, как прохладный воздух обвевает ягодицы, и вижу, что лицо учителя багровеет. Он немеет, смотрит только на меня, мои ягодицы для него прекрасное виденье. Мне доставляют удовольствие моя власть и его конфуз. Все развеселились, а я фыркаю в ладошку лицом к доске. Потом с удивленным и наивным лицом сажусь в первый ряд, где должны сидеть близорукие и те, у кого фамилия начинается на «А». Я рада, что спектакль, хоть и не арифметический, а скорее физиологический, удался.
Сестра Гертруда разговаривает с нами на «королевском английском», Queen’s english. Я люблю этот язык, я быстро сообразила, что он — ключ к тому, чтобы уехать. На сестре Гертруде прямоугольный черно-белый чепец, надетый строго параллельно темным очкам в металлической оправе, и вид получается такой, словно она нахлобучила на голову коробку из-под ботинок. Сестра Гертруда некрасива, но обаятельна.
Папа говорит, что в монашки идут только некрасивые.
<