Обочина
Шрифт:
Он всматривается в глубину стекла и, кажется, угадывает там намеченные крохотными искрами силуэты: парусник, башенка, вставший на дыбы конь, балерина...
Пальцем осторожно трогает гладкую поверхность, чуть-чуть толкает игрушку. Та отзывается неожиданно звонким тоном, что отдается где-то внутри организма, точно вибрируют самые кости.
Он смущается, отдергивает руку.
Девчонка
– Чего испугались? Качните еще - с него не убудет. Я сама иногда звоню...
Над прилавком на капроновом шнуре болталось добрых два десятка стеклянных колокольчиков - красных, зеленых, желтых: родниково-чистых, в бликах солнечных лучей. А ему больше всего глянулся этот, темно-синий, в золотых искрах, и он снова, уже смелее качнул его, чтобы в морозном воздухе опять поплыл густой высокий звук... как несмело взятая на флейте нота...
Он тогда даже не спросил о цене. Колокольчик должен был стоить дорого, очень дорого, но вовсе не запредельно, он вполне мог позволить себе такую покупку.
Вот только... это была бесполезная вещь. Не необходимая. Нерациональная. Не вписывающаяся в его мир строгих линий, строгого учета расходов, твердых планов и функциональных предметов.
Серый мир.
Монохромный.
Нет!
Он захрипел, страшно перекосился лицом, удерживая - на самой грани воспоминаний, на краю мысли - синий, невыносимо яркий колокольчик, солнечные брызги в глубине стекла. Он не слышал, как зло и бессильно ругается гнилозубый в черной шляпе, как бармен колотит единственным кулаком по липкой стойке, и как сам по себе мечется по зеленому оргалиту стола теннисный шарик.
Он не видел, как мгновенным отблеском торжества сверкнули глаза девчонки в рваном чулке.
Он уже ничего не видел, кроме золотых капель в глубине синего стекла.
– Мужчина! Да лежите же вы!
Андрей захлопал сразу глазами и ртом, словно вынырнув из проруби в последнем невозможном усилии. Задохнулся от боли, пронизавшей, казалось,
– Лежи, кому говорю!
Блеклые волосы, бледное, одутловатое лицо, какая-то белая тряпка - воротник?.. серое, мутное болтается вокруг... он застонал, хватаясь пальцами за неясные холодные трубки; и тут в глаза прыгнул ярко-синий круг, сверкнули желтые искры. Такие яркие, цветные, такие... теплые...
И вцепившись взглядом в синий огонек, он враз успокоился, шумно задышал холодным сухим воздухом, пережидая острую, как цвет, боль.
Качались серые тени, медленно уползал холод, хлопали какие-то двери, мир рывками качался, окутанный болезненной дремотой.
– Что, Марь Федоровна, опять по улицам потенциальных больных подбираем?
– ерническим тенорком спросила темнота.
– Тех, что на своих ногах приходят, мало нам?
Что-то недовольно проворчала женщина, и вселенная прекратила движение, съежившись в узкую и очень холодную кушетку.
– Ну, что сказать. Перелом, конечно, нехороший... гадкий перелом. Но жить будет, куда он денется.
– Да ну его, чокнутый совсем, - устало заметил женский голос.
– Представляешь, часы у него перед носом держала всю дорогу. Уберу - орет и вскакивает... здоровый, зараза. Так и смотрел на них до самой больницы.
Часы? В этом было что-то ужасно смешное - часы. Качаясь, всплыл перед глазами светящийся циферблат с золотыми искрами стрелок, вспыхнул острыми гранями стеклянный колокольчик глубокой синевы... расцвеченная солнцем медовая доска прилавка... оранжевый чулок с нелепой дырой...
Мир был цветным. Мир был настоящим, и в этом чудесном новом мире его ждала яркая, стремительная, невероятная жизнь. Счастье. Любовь. Работа, черт возьми!
"Оранжевые тюльпаны, - вспомнил он в последний миг перед тем, как окончательно провалиться в забытье.
– Ленкины любимые цветы - оранжевые тюльпаны. И как я мог забыть?"