Оболочка разума
Шрифт:
– Ну он им там ковры пооблюет…
Это все та же Лариска, так как Сильва Сидоровна молчала, лишь отворотом головы выражая полное неодобрение ее распущенности.
Да, там такого соседа не одобрят. Ни завбазой «Росторгодежды», слегший с панарицием на указательном пальце левой руки. Ни директор «Обувьторга», у которого малость скакнула кислотность после ревизии на складах и прилавках. Ни главный товаровед горкниготорга, схвативший легкую форму нервной экземы, наоборот, перед ревизией в подписных отделах. Ни главный художник
В общем, здесь за час-два было легко договориться о паре югославских туфель, польском пальто, ящике марокканских апельсинов, финском спальном гарнитуре, подписке на Жорж Санд, билетах на Пьеху, гэдээровских обоях и прочем смысле жизни. И главное – никаких раков желудка, водянок, туберкулезов и прочих менингитов. Только шаги по мягкой дорожке, приглушенный говор старых знакомых, понимание с полуулыбки. Шоколадка сестре, торт персоналу на прощанье. Уютно, пристойно, спокойно. В народе называется заповедником.
И вдруг такой скандал. С непроизвольным мочеиспусканием (или чего похуже), пеной изо рта, прокушенным языком, общими судорогами. Персонал, обмякший на культурном обращении, в ужасе разбегается прочь. Соседи брезгливо затыкают носы – им такого не обещали.
– Ада спустит вам его на блюдечке с каемочкой. На фиг им там нужен эпилептик! Хотите, угощу паштетом?
Этот переход тоже был в стиле рыжей Лариски.
Съесть порцию паштета, вытереть рот и откланяться? Это было бы не в стиле доктора Рыжикова, не привыкшего бросать боевых товарищей, вычистив их провизию. Быть же в ночи одиноким собеседником женщины, огненной сверху и наперченной изнутри, просто рискованно.
– Столько соблазнов, Лариса, – пожаловался он. – И все запретные.
– С каких пор баба и паштет стали запретными? – удивилась Лариска. – Вы ангел, а не знаете, что самый большой грех – это отказываться, когда женщина сама дает.
Доктор Рыжиков даже заозирался – не слышит ли Сильва Сидоровна? Но она убиралась в туркутюковской одиночке. Хотя одно другому не мешало.
– Знаю, – сказал доктор Рыжиков. – Знаю и презираю себя. Я предлагаю вот что. Оставьте мне паштет как военный трофей. И дуйте к мужу на попутной «санитарке». Еще захватите…
– Захвачу… – покривилась рыжая кошка. Было бы что захватывать. Ну ладно, не хотите, как хотите.
Она высыпала из сумки все, что могло быть трофеем победителя-десантника. От наклонившихся рыжих волос пахнуло шампунем. Женщинам-врачам стоит огромной борьбы отбить от себя острый запах больницы.
– Вот вам селедочный паштет, вот растворимый кофе. Знаете, у меня какие паштеты? Никакого запаха, хоть целуйся. Да ладно, не полезу целоваться. Бог с вами, оставайтесь ангелом.
Она забросила опустевшую сумку за спину и равнодушной походкой пошла в коридор. В коридоре она еще немного постояла –
А доктор Рыжиков остался в ординаторской, чтоб удивляться, до чего она все-таки ловко находит и распутывает обрывки намертво вросших в рубцы нервных лесок.
А суровая Сильва шуровала тряпкой в туркутюковской келье, всем своим видом показывая осуждение такого распутства, хотя и показывать уже было некому.
Потом доктор Рыжиков пошел наверх, в заповедник, проведать виновника. Но виновник уже крепко спал, и говорить с ним было не о чем. Тогда доктор Рыжиков спустился и внимательно осмотрел свой хирургический коридор, который не шел ни в какое сравнение с уютом и комфортом заповедника.
Коридор спал больным сном. Чуть спокойнее – те, кого уже резали. Чуть тревожней – те, кого собирались. Доктор Рыжиков прошел по палатам, поправил несколько одеял и подушек, повернул несколько голов, чтобы остановить храп, открыл несколько форточек, чтобы сделать воздух выносимей.
В это время приоткрылась дверь мужского туалета и бессонный курильщик на костыле шепотом предупредил в глубину: «Доктор Петрович шмон делает». Оттуда ответил приглушенный кашель.
Когда-то из названия «доктор Юрий Петрович» выскочило одно слово. Так стало короче и удобней.
В ординаторской доктор Петрович взял забытую второпях похитителями туркутюковскую историю болезни. Там не было не слова, что он Герой Советского Союза. Но Ада Викторовна великий организатор и заведующая заповедником, имела лисий нюх на знаменитости. Она могла при нужде и сделать из кого-нибудь героя. Великий организатор и любимица (только любимица) Ивана Лукича. Ее власть тут была безгранична.
– Доктор, вы мне обещали совет…
Дверь ординаторской скрипнула. Осторожным бочком влез больной Чикин. Небольшой, аккуратненький, с красно-багровым напряженным лицом. Повязка на раненой голове. Сел напротив, преданно поглядел.
– В нашем учреждении, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков, – советы пишутся латынью и называются рецептами.
– Ну рецепт, – покорно согласился больной Чикин. – Подавать на нее в суд или не подавать?
4
По этому вопросу в его родной палате нейротравмированных царило дружное раздвоение. Он и здесь был самый больной – вопрос справедливости. Как будто больше некуда за ней было податься.
С точки зрения нас, простых жителей, существование, по крайней мере, перемежается. Могут отключить водоснабжение, но зато выбросят в магазин бананы. С точки же зрения доктора Рыжикова, оно состоит из одних трагедий. Потому что в основном они проходят где-то от нас стороной, как косой дождь, а его прохватывают до нитки.