Оболочка разума
Шрифт:
Даже судья с заседателями и противостоящими участниками прений засмотрелась из канцелярского окна, так и не решив, трехчасовым или трехмесячным делать этот новый перерыв. Снег на глазах превращал в Дедов Морозов две уходящие фигуры, большую и маленькую. Велосипед между ними оставлял на слюдяном нежном насте тонкий рисованный след.
Что-то судье показалось не так. Мало радости, которую всегда здесь на ее глазах вызывает открытие истины. Какая-то подавленность и грусть, недостойные всех ее стараний и даже чем-то оскорбляющие правосудие. Никакого торжества, никакой благодарности. Хоть и не за нее она старается. Странная парочка. Могли бы тут размахивать руками, кричать «ага!», «ведь мы же говорили!».
А
Жалоба намечалась.
– Как вы думаете? – несмело спросила мелкая фигура у гвардейской. – Как она стала такая?
Многое знал доктор Рыжиков. Как иссечь очаг височной эпилепсии, как произвести задний спондилодез вместо металлической или проволочной стяжки кусочком своего любимого оргстекла, как сделать пункцию заднего рога бокового желудочка нашей многострадальной головы. И многое такое, что и не выговоришь. Но этот механизм был загадкой и для него. Как миловидная, веселая, отзывчивая девушка из заводской столовой превращается в накрашенную, жирную, неумолимую акулу. И за каких-то десять лет. Ну, за двенадцать. Как? Нет, неизвестно.
И ничего не оставалось, кроме как чисто по-рыжиковски вздохнуть и со своей гвардейской высоты положить солидарную руку на заснеженное плечо вопрошавшего: мол, держаться так держаться. Дело солдатское. Как бы там, что бы там, но окоп не бросать. Хоть и бойцов все меньше.
– Вот в сорок пятом весна была глупая, – стал он пристраиваться своими длинными шагами под семенящего спутника, стараясь идти в ногу. – Точно такая. Только разведчики напялят зеленое – вывалит снег. В белое влезли – кругом трава. И знаете, Сулейман…
– Я не Сулейман… – сказал Чикин испуганно.
– Да… – покорно согласился доктор Рыжиков.
И дальше пошел молча.
И среди разных мыслей – рассказать Мишке Франку каких он сукиных сынов развел. В своей коммунальной сфере. Питомничек кадров. Обслуга. Усы оборвать отцу города…
53
Хотя он всегда с удовольствием лицезрел Мишку Франка на всех руководящих трибунах, а также во всех президиумах во время городских и общенародных праздников, лично сам доктор Рыжиков, наоборот, любил не возвышаться над толпой ликующих сограждан, а полностью и всей душой сливаться с ней в пешем строю под оркестр. Поэтому перед всеми первомайскими и седьмоноябрьскими демонстрациями он всегда первым являлся на место сбора коллектива – в больничный двор. Даже если всю ночь провел на дежурстве с тремя операциями. Да еще исхитрялся доставлять своих девиц, которых по очереди, по мере подрастания, исправно перетаскал на плечах перед светлым лицом Мишки Франка. И их семейное «ура» было самым звонким на площади, за что доктора Рыжикова и обожали начальники больничных колонн.
Это раньше. А теперь любят за то, что безропотно носит самые многословные плакаты и самые длинные шесты с транспарантами, которые убедительно показывают рост и успехи городского здравоохранения за последние годы. Ибо на шее некого носить. Да и водить, честно говоря. Первой начала кривить губы очень взрослая Валерия. За ней последовала Анька. Потом стала ныть, зловредничать, цепляться ногами за постель Танька. И доктор Рыжиков упрямо шел один. И упрямо нес плакат с ростом койко-мест. И упрямо кричал «ура!». Что может быть приятнее и проще, чем вместе со своей шеренгой, и с передними и задними, подбирать левую ногу под «бум» пока еще далекого барабана, стараться разобрать издалека, за несколько кварталов, какой играют марш, волноваться за колонну при приближении трибуны, чтобы не оплошать, не сбиться, а оркестр все громче, а толпа все гуще, а флажки все ярче, смех все звонче!
Но до чего ж непотопляем род людской!
«У тебя, милочка, совесть так же обрезана, как и халатик! Это, милочка, демонстрация трудящихся, де-мон-стра-ция! А не стриптиз! Именно позорить нашу колонну мы не позволим!»
Чей это голос?
«Не может быть!» – воскликнул бы тот, кто расстался с Ядовитовной в момент ее краха. То есть когда ее клочки скорострельно вылетали из главного больничного корпуса, едва тоже не разнесенного дедом заодно с виновницей.
И тем не менее. Месяца не прошло – вот она, снова при деле. На высоком руководящем посту распорядителя больничной колонны. Расставляет сестер по шеренгам, распределяет наглядную агитацию, наводит общий порядок. И, как всегда, кого-то так же неутомимо обличает. В данном случае – в неуважении к флагу. Кто же обидчик и неуважитель? Конечно же мини-халатик юной практикантки из медучилища. Такое оскорбление! Эра «мини», победоносно шествующая по всему белу свету, еще только боролась за место под солнцем в нашем верном исконности городе. «Ты, милочка, под каким флагом идти собралась? Мода тебе наша не нравится? Может, тебе и флаг наш не нравится?»
– А я вам не обязана! – гордо и отчаянно вскинут нежный подбородок. Резкий поворот, марш из шеренги. Не хотите – не надо! Майский ветер, играя, так и стремится вовсе открыть прелестные молоденькие ножки. Одной рукой держа коротенькую полу, другой – начес на голове, изгнанная, но непобежденная, шасть снова к подружкам в середку колонны.
Доктор Рыжиков всегда становился в хвостовые шеренги. К шоферам, кочегарам, плотникам, прачкам, электрикам. Сейчас к нему уже примостился шофер «скорой» Гена Пузанов. Он щелкал семечки и поигрывал голубым шариком, привязанным ниткой за палец.
– А вот я, например, на бюллетене, – тут же раздался столь хорошо знакомый Генин скрип. – Имеют меня право вызывать или нет? А то если не явишься – праздничную премию не получишь. Это что? Ее вообще везде до праздника дают, если говорить про людей. А завгар: или на дежурство, или на демонстрацию. Ладно, пойду. Но если теперь обострение, вот вы как врач скажите, кто отвечает? Я не в том, что против демонстрации, мне самому, может, интересно с людями потолкаться, свежим воздухом подышать. Но ты же не присылай ко мне посыльного… как к врагу! Ты подожди, я сам, может, первый приду…
Доктор Рыжиков ждал, как Гена перейдет в сей раз к Пушкину, но тут его потянули с другой стороны:
– А можно мне на демонстрацию?
Он оглянулся на тихий голосок и чуть не подпрыгнул.
– И, конечно, во главе всей колонны! И на белом коне!
В ответ ему несмело улыбнулась больная Исакова. Прекрасная, воинственная и неузнаваемая Жанна. Не в синем больничном халатике, а в шелковом розовом платье, как видно, принесенном мальчиком. Он стоял рядом с бледным и особенно независимым лицом. Но в то же время чуть поддерживал Жанну под локоть. Но так, чтобы всем было видно, что она и ходит, и стоит абсолютно сама. Опираясь на палочку – но не на костыль же!
– Конечно, идем! – без тени сомнения согласился на это лекарство лечащий врач. – Ты слева, я справа, а она в середине. Если в нашей колонне не окажется такого замечательного платья, то ее на центральную площадь не пустят, как же посмеем не взять?
Жанна счастливо засмеялась. Мальчик с серьезным лицом зашел слева и взял ее под локоть, хотя до выхода было еще далеко.
– Мы тебя из комсомола исключим! – раздалось в середине колонны. – Еще смеет именно умничать! Мы буржуазную мораль с собой под флагом на демонстрацию не понесем!