Оборона Семидворья

Платонов Андрей Платонович

К Агееву подбежал изнемогший, черный с лица Мокротягов. Он прибыл с проселка.

– Танки врага, товарищ командир!..

Агеев, не расслышав, понял его точно. Он стал на возвышение земли и посмотрел на горизонт. Оттуда правда шло пыльное облако, сверкая против солнца белым огнем выстрелов.

– Целы там наши? Кричи мне в ухо! – сказал командир Мокротягову.

– Двоих подранило, но не трудно. Остальные целиком здоровы.

– Кто там командует – Вяхирев?

– Точно, товарищ старший лейтенант, – сержант Вяхирев!

– Понятно... Что при тебе – автомат? Иди становись туда, где стоят мертвые; там есть живой Афонин. Встречать будешь противника оттуда. Понял? Шуми мне

громче, у меня уши ослабли.

– Есть! – прокричал Мокротягов. – А как связь, товарищ старший лейтенант?

– После боя позаботимся... Ступай становись! Сейчас со связью не выйдет дело.

Агеев вызвал из укрытия старшину Сычова.

– Я буду там, где наши мертвые – в том ходе сообщения. Ты видишь, где они? Понятно тебе?.. Мы первые встретим противника, и он пойдет на нас машинами. Ты следишь за обстановкой и выводишь подразделение, когда тебе выгодно, но позже того, как я приму первый удар на свою цель. Понятно? Потом я сам возьму общее командование.

– Есть, – понял Сычов.

– Готовь людей и действуй! – приказал Агеев. – Помни – смерти нет, если мы отстоим нашу родину, где живет истина и разум всего человечества.

– Есть, – согласился Сычов и улыбнулся своей мысли. – Да вы не думайте долго о нас, товарищ командир, и не болейте своей душой... Солдат должен уметь помирать навеки и всерьез, если к тому бывает нужда и от того народу польза. А то какой же он солдат? Тогда он помирать избалуется, раз ему смерть нипочем, раз ему сызнова положена жизнь! Разрешите идти, товарищ старший лейтенант.

Агеев не услышал Сычова и молчал, и старшина пошел к бойцам, оглянувшись затем на безответного командира. Агеев понял его и улыбнулся ему вослед. Командир любил своего старшину за все его обычные признаки и свойства – за рябое обширное лицо, за солдатское терпение, за строгое обеспечение всем положенным рядового бойца и за равнодушное, но расчетливое поведение в бою. В мирном положении Сычов был обыкновенно озабочен и даже встревожен текущими делами по роте. Но в бою все заботы отходили от него прочь и сознание его, ничем более не занятое, работало лишь на пользу боя, и так как он бессмысленно не волновался за свою участь – будет он живой или нет, – то мысль его была здравая, а действия разумными. Он боялся не вообще смерти, а смерти убыточной, когда боец погибает, истратив впустую один патрон; когда же боец погибал, порядочно истощив врага, такой смерти Сычов не боялся; он считал, что раз уж ее миновать нельзя, то она должна дорого стоить врагу. На войну Сычов смотрел как на хозяйство, в котором, как хлеб в колхозе, должна в изобилии производиться смерть неприятеля, и он аккуратно считал и записывал труд своей роты по накоплению павшего врага.

Сычов вел войну экономически и бережливо; если рота бывала иногда без боевого дела или стояла на отдыхе во втором эшелоне, а бойцы поправлялись и не жалели на себя пищи, Сычов не попрекал бойцов, однако размышлял, что бесполезная трата довольствий на войне равняется пролитию крови своего народа, и тогда он молча серчал. Когда рота в трех боях уничтожила столько же врагов, сколько в ней самой первоначально было бойцов, старшина с хозяйским удовлетворением доложил о том командиру: «Вот, – сказал он, – мы теперь себя оправдали и выкупили полностью, – и улыбнулся столь самодовольно, будто за малые деньги построил скотный двор или за полцены купил нужную вещь в свое семейство. Агеев любил старшину за умелость в бою и дельность в ротном хозяйстве, но не понимал его характера. Командир не мог вести войну на хозрасчете, как крестьянский двор, и чувствовал горе от потери своего бойца всегда: убил ли он перед смертью пятерых врагов или никого не убил. Сычов же считал лишь

тела, а не души, и гибель двоих немцев против смерти одного русского полагал мерой правильной. Может быть, это было и верно, но иногда Агеев думал, что напрасно немцы не знают лично старшину Сычова, тогда бы они остерегались воевать дальше, ибо такие люди, как Сычов, подытожат своего врага насмерть с точностью и обязательно. Против такого солдата, который воюет с той же алчной страстью, как копит дом для своего семейства, нету средств победы.

Агеев увидел свет разрыва снаряда над Семидворьем и поспешил на свое место – к Афонину, Мокротягову и погибшим бойцам. Немцы с ходу изредка постреливали из танковых пушек, желая произвести добавочный ужас этой пальбою.

– Сколько их – ты не считал? – спросил Агеев у Афонина.

– Прикидывал, – прошумел Афонин в ухо командиру. – Я поверх завала на блиндаж лазил. Машин возле десятка будет... А правда, товарищ командир, может наука достичь того, что мы выздоровеем от смерти?

– Правда, Афонин, – сказал командир. – Лишь бы нам сберечь от врага наш народ, а в нашем народе есть сердце, и в нем будет память о нас. Но народ не всех упомнит, а только самых лучших своих бойцов...

– Что же мне одна память! – обиделся Афонин.

– Ты думай! – закричал Агеев. – Или человечество глупее тебя? Его память есть дело.

Танки гремели на приближение к Семидворью. Агеев потрогал за плечо труп бойца Инцертова, стоявший возле него. «Окостенел уже человек», – подумал Агеев, чувствуя жесткость тела скончавшегося. И Агеев сам почувствовал в себе окостеневшее, жесткое сердце, способное вытерпеть любой удар врага и не утомиться от него.

– Афонин! – крикнул Агеев.

Афонин приблизился.

– Ползи к Сычову... Пятнадцать бойцов выслать из укрытия – пусть они тихо, быстро, маскируясь, займут позиции на окружение Семидворья. Командиром у них пускай будет младший сержант Потапов. Их задача – не выпускать отсюда живого врага, а если неприятель пойдет на одоление, выйти к нам на помощь как нашему резерву. Девятнадцать бойцов остаются у Сычова с прежней задачей. Ты вернешься к нам; мы с Мокротяговым будем у левофланговой огневой точки, мы зароемся в песчаный завал, ты залезай туда же...

Агеев и Мокротягов укрылись в песчаном сбросе; цепь мертвых бойцов теперь была против них, в другом конце хода сообщения.

Танки противника гремели уже на проселке и проходили, должно быть, передний пост Вяхирева. Пост молчал, затаившись в земле.

– Бьют наши на проселке? – спросил Агеев у Мокротягова.

– Молчат, пока не слыхать, – ответил Мокротягов. «Правильно, – полагал Агеев, – пусть пока молчат, потом будут говорить; все равно в моей роте немец хлеба не получит».

Танки теперь шли без стрельбы, и Мокротягову уже слышно стало, как они сокрушают и мучают гусеницами подорожные самородные камни и поваленные на заграждение деревья. «Глухому воевать лучше – спокойней», – подумал Мокротягов о своем командире, смотревшем сейчас ясным взором перед собою – на своих шестерых погибших бойцов.

Мокротягов расслышал частые очереди автоматов.

– Наши у проселка открыли огонь! – крикнул он командиру. «Рано еще! – рассудил Агеев. – Но, может быть, им там видней!»

На огонь автоматчиков немцы ответили из пулеметов и пушек, но автоматы били настойчиво, вживаясь в бой и не выходя из него.

Два танка сразу появились в Семидворье; один перевалился через взгорье, а другой зашел с фланга и направился на шеренгу мертвецов, паля в них огнем из пулемета.

У Агеева стало свободней и легче на сердце. Враг был перед ним, на месте; все остальное было лишь терпеливым томлением ради этой неминуемой встречи.