Оборотень
Шрифт:
«Э-э, нет, — подкорректировал сам себя Игорь. — Он отнюдь не деревенщина. Ну что ж, это даже интереснее…»
— Ложитесь спать, — сказал он гостю, — отдыхайте. А завтра… или в другие дни расскажите мне о себе, что захотите. И если захотите.
В комнате он уже раздвинул кресло, накрыл простынёю, положил подушку. Протянул гостю плед. И когда выходил из комнаты, Гриня в след ему своим детским голоском произнёс:
— Спасибочки вам… Я ведь к семейному дому не привычный. С раннего детства сирота…
ГРИНЯ
Гриня не солгал. Он и вправду
Отец его, если говорить по-современному, был большим профсоюзным боссом. То есть, заправлял организацией, куда входили профсоюзы всех крупных и мелких предприятий столицы союзной республики, некоторых научных институтов. Считался одним из «отцов» города. Мафия того времени, семидесятых годов. Он был высок, мощен, хотя и слегка грузноват. И не стар, но всё же мать Грини была значительно моложе мужа.
Бабушка часто, сердясь, говорила Грине:
— И в кого ты такой шибздик мелкорослый удался? Что отец, что мать твои были — загляденье, порода! Ох, небось Людка подгуляла с кем-то мимоходом? Точно, подгуляла! С неё сталось бы — такая шлёндра была…
И смеялась, довольная. Бабушка не приходилась Грине настоящей родственницей. В доме у его родителей она занимала особое положение — вроде распорядительницы хозяйством, да за ним, малышом, присматривала. Когда случилось несчастье, забрала Гриню себе, оформила опекунство.
В то роковое лето семья жила на ведомственной даче, в закрытом посёлке для таких же шикарных дач большого начальства. Отдыхали, как говорил отец, «по-простому». Он ездил на рыбалку, несколько раз брал с собой сынишку. Правда, ездили рыбачить на своей яхте — при ветре под парусом, в безветрие на моторе. Зато с мамой и в самом деле просто ходили в лес — по грибы, а на склонах холмов собирали ягоды. Гриня помнит, как он ложился в густую траву на живот, поднимал руками спутанные пучки, а там, как под ковром, россыпью краснели крупные ягодки… Они ложились с мамой в эту жаркую траву и смотрели на облака, похожие то на зверей, то на корабли… Он так любил лежать, прижимаясь к маминому телу. Ей это тоже нравилось, наверное, потому она и позвала его тогда…
Гриня бегал по детской площадке в саду, запуская и догоняя свой красивый заводной самолетик. И не заметил, как забрался в дальний конец двора, к беседке. Там, привязанный к стволам вязов, раскачивался гамак, а в нём барахтались, словно боролись, мать и отец — загорелые и голые. Гриня сразу понял, что они не ссорятся, потому что они смеялись. Мама дрыгала в воздухе ногами, весело вскрикивала, била пятками отца по спине и по незагорелым ягодицам. Он тоже похохатывал и как-то смешно подпрыгивал. Гриня не удержался, хихикнул. Мать и отец одновременно повернули головы. Отец как будто испугался, но мама ещё сильнее засмеялась, замахала руками:
— Гришутка, малыш, иди сюда! Вот потеха!..
Но у отца напряглись
— Ну вот, испугал мальчишку! А так забавно было бы…
…Всё это Гриня помнил сам. Бабушка не могла ему этого рассказать, она и знать не знала ничего.
А дня через два, когда он раскачивался на качелях, прямо перед его глазами из окон дома полыхнуло пламя, загудело, он закричал, спрыгнул на взлёте, упал лицом в землю, а по затылку ему стукнула налетающая доска…
Дом горел, как картонный: полированное дерево, бархатные портьеры, ковры… Испачканный, ушибленный, испуганный до смерти мальчик забился в собачью будку. И пёс, лучший приятель его игр, такой же жутко испуганный, цапнул Гриню за ухо. Но потом узнал, заскулил, прижался… Когда пожарные вытащили мальчика из будки, он был в полуобморочном состоянии: с закатившимися глазами, окровавленный, в мокрых и перепачканных штанишках. Дом потушили, верхний этаж даже удалось спасти. Но вот отец и мать Грини оба оказались в подвале. Сгорели.
Потом кое-что удалось выяснить. У отца в подвале была оборудована мастерская. Он, даже став большим начальником, любил работать руками. В тот день он ремонтировал там забарахливший лодочный мотор. Мать, видимо, спустилась к нему, принесла поесть или выпить. Возможно, искра от сварочного аппарата отлетела далеко и попала на стоящие там банки с краскою. Они вспыхнули мгновенно. А входной люк, почему-то, заклинило…
— Знаю я, зачем твоя мамаша-шлёндра покойница спустилась в подвал и чем там занимались! Это самое она готова была вытворять сколько угодно и где угодно! Так и сгорела в грехе. И мужика за собой потянула…
А ухо у Грини загноилось. Сразу никто не обратил внимание, не до него было. Малыш плакал от боли, а все думали — от горя и тоски по родителям. Когда же бабушка дней через пять потащила его к врачу — пылающего от жара, — уже началась гангрена. Ухо пришлось ампутировать.
Когда рана перестала болеть, мальчик быстро забыл о своём недостающем ухе. Даже к изображению в зеркале привык и научился непроизвольно становиться так, чтобы собеседник оказывался справа — лучше было слышно. Но в школе, уже в первом классе, ему жестоко напомнили о потере.
Это сейчас в школу можно ходить в ковбойской, хоть в рокерской амуниции, и волосы отпускать до плеч. Тогда же, в Гринины школьные времена, всех мальчишек стригли «под одну гребёнку» — почти налысо, только чубчик надо лбом. И бегали пацаны вплоть до восьмого класса лопоухие. Вот Гриня и стал со своей ассиметричной головой и рубцом шрама предметом для насмешек. Кто-то из старшеклассников спросил:
— Тебя не Петькой зовут? Жаль… Был бы Пьером Безуховым.
Однако литературная кличка не прижилась. А вот «урод ушастый» — прилипла. Мальчик чувствовал себя изгоем, жался по углам, вслух отмалчивался, а про себя, молча, грязно ругался. Заимел привычку скрежетать зубами, когда никто не слышит, и прозрачные глаза его при этом темнели от злобы.