Оборотень
Шрифт:
– Ммм… проходите, комиссар, не устраивайте сквозняк. Извините за беспорядок, – добавляет она и захлопывает за мною дверь.
Я вхожу, и сон горячей, нежной волной накатывает на меня, обволакивает в смутной полутьме знакомым, приятным запахом смятых простыней, теплого пота и застоявшегося, неподвижного, сладостно тяжелого воздуха за закрытыми ставнями. Посередине единственной комнаты в маленькой квартирке, где живет ассистент Негро, стоит диван-кровать, и я делаю над собой усилие, чтобы не забиться сразу же в ямку, оставленную ее телом, не свернуться калачиком в этом уютном гнездышке.
Грация
– Извините за беспорядок… – повторяет она смущенно и застегивает верхнюю пуговицу на пижамной рубахе, но круглая ключица все равно видна, потому что рубаха ей велика.
– Нет, это я должен извиниться, я и не думал, что в такой час… У тебя было ночное дежурство? Мне казалось, что…
Грация мотает головой, шмыгает носом, лепечет спросонья:
– Нет-нет, просто сегодня воскресенье, у меня нет никаких дел, а когда мне нечего делать, я ложусь в постель. Знаете, люблю поспать…
Вздергивает плечи, обхватывает себя руками, заключает сама себя в объятия. Сокрушительное желание забраться под одеяло вместе с ней, уснуть, прижавшись к горячему телу, провалиться в забытье в ее нежных объятиях буквально валит меня с ног. Я бессильно опускаюсь на стул.
– Давайте открою окно…
– Не надо…
– Мне лучше так, если вам не мешает. Когда я просыпаюсь при ярком свете, у меня болит голова. Вы хотели мне что-то сказать?
– Да, хотел, но не помню что. – Такое ощущение, что мой мозг медленно распадается на куски, будто после бесшумного взрыва.
– Вы здоровы, комиссар?
– Не совсем…
– Хотите что-нибудь выпить? Выбор у меня небольшой, однако…
– Нет…
Грация смотрит на меня, складывая губы в детскую гримаску – то ли дуется, то ли напугана, то ли просто недоумевает, – и смотрит на меня, смотрит, не сводит глаз. Сидит на краю постели, выпрямившись, положив руки на колени, задрав голову, – и смотрит на меня. Пижама обвисла на плечах, рукава закатаны, штанины поддернулись аж до колен.
Глаза распахнуты в полумгле, ресницы время от времени опускаются и поднимаются.
Смотрит на меня.
– Можно, я лягу с тобой? – спрашиваю я.
– Конечно…
Я подхожу, кладу ей руки на плечи, заваливаю на постель. На какое-то мгновение Грация застывает, уткнувшись локтями в матрас, и это сопротивление меня расхолаживает: нависая над ней, я кажусь себе смешным в этой шаткой и неверной позиции. Но мгновение проходит, Грация протягивает ко мне руки, откидывается назад, обнимает меня, шелестя хранящей тепло тела пижамой; увлекает вниз за собой. Нахожу губами ее гладкую шею, влажный, полуоткрытый рот, язык, сплетающийся с моим. Ее колено скользит по моему бедру, руки теребят волосы на затылке, вынимают рубашку из штанов, закатывают выше. Щекочут спину, шарят под ребрами. Кладут мои руки на холмики грудей под пижамой. Грация, не прерывая поцелуя, извивается, сбрасывает с себя штаны, и я, застыв в неудобной позе, в шатком равновесии, бьюсь с пряжкой ремня.
Когда она приникает ко мне, влажная,
Я кончаю почти тотчас же, с судорожным стоном, а потом будто бы плаваю в воздухе, в пустоте, легкий, неподвижный, с абсолютно ясным рассудком.
– Ромео? Ты спишь?
Грация переворачивается на спину, поднимает ногу и нежно касается моего бедра кончиком стопы. Я встряхиваю головой, с хрустом размыкая пальцы рук, на которых покоился мой затылок. Уже почти стемнело.
– Я, наверное, опять задремала, – бормочет она. Потягивается, обнимает меня, гладит за ухом. – Иногда по воскресеньям я встаю уже ближе к вечеру, даже пообедать не успеваю, просто никак не проснуться.
– Счастливая… а я вот никогда не сплю.
– И что же ты делал сейчас, если не спал? Пялился в потолок или смотрел на меня?
– Думал.
– Думал? Обо мне?
Я ей лгу. Сам не знаю зачем. Нужно все для себя прояснить.
– О тебе, конечно. А также о том, что хотел тебе сказать, когда шел сюда. Я теперь вспомнил.
Грация приподнимается на локте, поворачивается ко мне. Пижамная рубаха распахивается, я вижу ее круглые груди, темные соски. Она улыбается, поймав мой взгляд.
– Вчера вечером инженер сказал мне одну вещь…
– Инженер? Ты вчера вечером виделся с инженером?
– Да, он ждал меня у дома, хотел поговорить.
– Господи Иисусе… И что же он тебе сказал?
– Что это был он… что он убил их всех и получил массу удовольствия. И что мы его никогда не поймаем. Все это наедине, практически тайком, без свидетелей.
Лицо Грации – неясное пятно, я вижу лишь, как гаснут в полутьме блестящие точечки глаз, скрываясь под опущенными ресницами.
– Я бы на твоем месте застрелила его, – заявляет Грация.
– У меня не было пистолета.
– Тогда задушила бы голыми руками.
Ее пальцы сжимают мое горло, несильно, ласково. Она смеется, гладит мои небритые щеки, но останавливается, когда от спазма, первого за это воскресенье, у меня дергается рука. Грация прижимается ко мне, обнимает, кладет голову на грудь. Сегодня она кажется совсем не такой, как обычно. Мне вдруг приходит в голову, что мы уже столько времени работаем вместе, а я почти ничего не знаю об ассистенте Негро. Не знаю даже, сколько ей лет.
– Послушай, Грация… сколько тебе лет?
– Двадцать два, – отвечает она без запинки, поднимает голову, упираясь подбородком мне в ключицу, и смотрит на меня, догадываясь, что я высчитываю нашу возрастную разницу. Пятнадцать лет. Я начинаю ощущать тяжесть ее тела, ноет ключица, в которую она уперлась.
Сам не знаю.
Нужно все для себя прояснить.
– Давай говори, что ты вспомнил, – переходит она к делу.
– Да так, после вчерашнего вечера я вдруг засомневался… Инженер заявил, что с тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года и по сей день он убил двадцать три девушки. Их и есть двадцать три, вместе со Спаццали Моникой. Но мне кажется, что у нас значится другая дата, когда обнаружили первый труп.