Оборотный город. Трилогия
Шрифт:
Позитивное мышление и вправду работает, не обманула Катенькина книга-ноутбук!
— Чего лыбишься, словно дурной? — беззлобно хмыкнул старый казак. — Али в тайных мыслях сумел исчислить, как свою красавицу целовать, где нравится? В щёчку ли, в губки, грудей в промежутке… Вижу я, вижу — горят глаза бесстыжие!
— Прохор, — остановился я, — вот как раз об этом стоит поговорить, прежде чем ты подставишь меня перед любимой девушкой.
— Я? Тебя? Да я за тебя жизнь положу, твою милость распишу стихами рифмованными, строчками подкованными, под весёлое пение да за вас моление!
— Прохор…
— Погодь, хлопчик,
— Всё! Вот тут, на этом слове, всё! — взорвался я. — Ты тут рифмуешь, как хочешь, а меня за твои стихоплётные фантазии расстреливают на корню!
— Кто смеет?! — обнял меня Прохор.
— Да Катенька же моя любимая. — Я плюнул на все условности и прильнул к его широкой груди. — Ласковая она у меня, но вольностей не допускает. Узнала, что дядя меня к ней на размнож… на попрощаться послал, так чуть не пришибла табуреткою, как таракана плешивого! Не надо при ней стихов, пожалуйста, а…
— Да что ж ты, дитятко? Дрожишь ажно… Вот запугала казака девка грудастая! Ну да ничего, я тебя в обиду не дам.
Этот не даст, кто бы сомневался. Когда маменька со слезами радости спихнула меня на шею дядюшке, тот с не меньшей резвостью перебросил меня с рук на руки вдовому казаку Прохору. Вроде как просто оставить родного племянника на растерзание всему полку ему совесть не позволила, а прикрепить ко мне до икотной жути заботливого денщика, как вы понимаете, самое то! Первую неделю я только и ловил от своей бородатой «няньки» пинки да подзатыльники — терпи казак, атаманом будешь! Но когда однажды вечером меня попытались «поучить службе» четверо георгиевских кавалеров, тот же Прохор в одиночку так отметелил всех четверых, что приходи, кума, любоваться! Я ему в этом ярком действе помочь не мог, поскольку лежал носом в лопухах, пришибленный и оглушённый. Зато наутро весь полк знал — повышать голос на хорунжего Иловайского имеет право либо сам генерал Василий Дмитриевич, либо старый казак Прохор. Храбрецов (дураков), желающих сие опровергнуть, среди станичников не нашлось.
— Ты о чём призадумался, хлопчик? — вернул меня к реальности мой денщик.
— О наших отношениях, — вздохнул я.
— О чём, о чём?!
— Поясняю. Прохор, ты у нас старший. Что бы ни говорили о чинах и погонах, я тебя всегда слушаться буду. Но там, в Оборотном, внизу, в мире нечисти, чародейства да волшебства, главным буду я! Там ты соизволь слушаться и не перечить.
— Ох ты ж боже мой… а я уж чёрт-те о чём подумал, — повинился он, торопливо крестясь. — Мало ли, начитался хорунжий французских романистов, они тока и знают, что…
Всё. Кончилось моё терпение. Я с ним как со взрослым человеком разговариваю, а он даже не слушает! Неужели всем так трудно понять, что Оборотный город — это опасно, что там едят людей, что нам там не рады и Катенька вовсе не стопроцентный гарант личной безопасности для любого вошедшего. Почему у нас, казаков, такой недоразвитый инстинкт самосохранения? Вопрос чисто философский, ответ из серии «да ты на себя посмотри»…
К нужной могиле на старом кладбище добрались быстро, в пути никого не встретив и ни на кого не нарвавшись. Обещания слушаться и, чуть что, прятаться за мою спину
— Иловайский, ты чё?! У тебя совесть совсем копыта отбросила? Мало нам твоей милости, так ты сюда ещё и дружков водишь!
— Имею право, — уверенно возразил я. — Мы ж не просто так, не баловства ради, а к Вдовцу на пьянку!
— К… кому? — замешкавшись, переспросил бес, поводя в нашу сторону стволом дряхлого чеченского ружья.
— К Вдовцу.
— Вы чё, самоубийцы, чё ли?! Али так, воинской службой на полбашки контуженные?
— Ты мне повыражайся тут, — строго прикрикнул Прохор, грозя охраннику кулаком. — Я ить и не посмотрю, что ты из кавалергардского полка — дам раза, и под глазом бирюза!
— Хамит рифмованно, — удовлетворённо отметил бесюган, уж я-то видел его истинную рожу. После чего ствол ружья переместился с меня на Прохора.
Я охнул и закрыл его грудью… Выстрел грянул почти в упор!
— Пуля изрядно влево ушла, — буркнул мне на ухо старый казак. — Знаем мы энти чеченские ружья, без подсошек вечно мажут! Им же, джигитам, лишь бы лихость показать, а попал не попал, главное дело — пальнуть погромче…
Мелкий бес всё ещё пытался прокашляться от едкого порохового дыма, когда мы быстрым шагом миновали арку.
— Ружьё сразу не заряжай, — наставительно пояснил этот умник перепутанному рогатому охраннику. — Сперва ствол шомполом прочисть, потом замок протри маслицем, подсошки найди (два прутика вполне подойдут), тогда уж целься да стреляй.
— Спасибо, дяденька! Есть у меня два прутика, есть…
— Ну вот, крестом их ставь, ружьё сверху и…
— Как ставить? Крестом! Да ты издеваешься, дядя?!!
Мы не стали ждать, пока паренёк уяснит всю технологию, и продолжили путь. Мой денщик по-прежнему нёс мешок солёной рыбки, а я, достав нагайку, собрался вежливейше отгонять от него всякую настырную нечисть. В основном женского пола, он мужчина видный…
— Иди, иди, не оборачивайся, — беззаботно откликнулся старый казак. — Покуда этот кавалергардец с оружием управится да нам вслед пальнёт, так всё одно промахнётся…
Ба-бах! — рявкнул оружейный ствол сзади, и Прохор, не договорив, начал оседать на землю.
— Попал-таки, а…
— Прохор! — взвыл я, подхватывая его под мышки. — Куда тебя ранило, где болит?! Ох ты ж господи боже!
— Не боись, хлопче, всё ничё, в общем. Пуля под лопаткой, чуток несладко, но идти могу, хоть и не побегу…
Этот несносный донской нахал дерзал ещё и рифмовать перед смертью! Я вскинул его на плечо, бешено оглядываясь назад — бедный бес так и замер с открытым ртом, боясь выпустить из рук дымящееся ружьё. Видимо, он до последнего не верил, что умудрился каким-то чудом хоть в кого-то не промазать.
— Иловайский… тока не убивай. Я тебе помогу, щас… сию минуточку… Я ж не нарочно… служба такая…
Кавалергард кинулся вперёд, поддерживая моего денщика с другой стороны и указывая пятачком дорогу.