Оборотный город. Трилогия
Шрифт:
Я совершил абсолютно нереальный акробатический трюк, с разбегу, рыбкой выпрыгнув в окно, чудом не свернув шею и удирая через двор едва ли не на четвереньках.
— Иловайский, вернись! Я с тобой ещё разговор воспитательный не закончил! — орал вслед мой знаменитый родственник, но мне показалось правильнее мягко прекратить наш непродуктивный диалог. Слишком уж рука у дяди тяжёлая, и разумные аргументы он не всегда воспринимает с должной адекватностью и уважением к мнению оппонента…
Приходил в себя уже на конюшне, почёсываясь, морщась и строя
Арабский жеребец, чуя мою печаль и запах боли, осторожно теребил плюшевыми губами мой рукав и сострадательно вздыхал, пару раз кивая мне умной мордой в сторону кормушки с овсом — дескать, угощайся, брат, заедай горе…
— Чего приуныл, сокол ясный с мордой красной? — весело раздался неунывающий голос моего денщика. — Поднимайся-ка, ваше благородие, Василий Дмитриевич кличет!
— Виделись, — сухо ответил я. — И уже обо всём побеседовали, я полон впечатлений, добавки не надо, и так даже на соломе сидеть больно…
— Да уж так Господь судил — солнцу сиять, облакам летать, птицам петь, а казаку терпеть!
— Спасибо, утешил. То есть все претензии за сегодняшнюю порку в письменном виде самому Господу, так, что ли?!
— Ну извиняй, хлопчик, — наконец снизошёл денщик. — Я ж не ведал, что генерал на тебя так неровно дышит. Однако всё, отпустило его, выкричался уже, пойдём, видать, и вправду служба ждёт.
Я тяжело вздохнул, но встал. Служба есть служба, от неё у нас прятаться не принято, остальные казаки не поймут. А человек при всей своей индивидуальности существо стадное, мне без полка тоже никак, значит, надо идти…
Прохор на всякий случай контролировал (конвоировал) меня на шаг позади, чтоб не сбежал. Нёс всякую пургу, пересказывая в своей манере последние деревенские новости. В моей ответной реакции он не нуждался, ему доставляло явное удовольствие слушать самого себя. Счастливый же человек, всему умеет радоваться…
— А дядя ваш бровями грозен, кулаками серьёзен, как встал на крыльцо да побагровел лицом — кто близко стояли, так и отпали, а кто далеко сидели, головой поседели! Ну дык бабы-дуры, никакой культуры, орут на генерала, трясут чем попало, а он ить в тех годах, когда и рад бы, да не ах… Вот пришлось ему каждую третью вразумлять плетью! А кто и рады, им того и надо…
Вот в этом он весь. Вроде бы уже пожилой человек, в отцы мне годится, но при этом сочиняет скабрёзности на каждом шагу без стыда и совести. Ему оно дико нравится, меня ничем не раздражает, а если кого из местных что не устраивает, пусть рискнут сказать ему в лицо. Наш полк здесь ещё с месяц смело квартирует, все верхами, все при саблях и с пушками, друг за дружку стоять умеют, так что и у сельских особо лезть с комментариями — дураков нет, тоже соображают…
Дядя ждал меня в горнице, полулёжа на всё той же оттоманке и с задумчивым видом поигрывая подаренной самим государем императором золотой
— Иловайский? Заходи давай, чего в дверях мнёшься. Дело до тебя имеется…
Я молча прошёл на середину комнаты, козырнул и выпрямился в ожидании начальственных распоряжений. Ну и прикидывая на всякий пожарный пути возможного отступления, хоть через то же окно.
— Бумагу тут интересную принесли, прямо на французском, а ты вроде языком их лягушачьим владеешь?
— Ну не так чтоб в совершенстве, однако книги на языке Вольтера и мадам де Сталь я читаю. Уж больно сентиментальные романы у них хороши, и интимностей много, наши про ЭТО писать покуда стесняются.
— Иди сюда, не жмись, не покусаю. — Дядюшка протянул мне обрывок нашей самопальной топографической карты, сплошь испещрённой небрежной скорописью по-французски.
— Что это?
— А пёс его знает, староста передал, кто-то из крестьян местных давным-давно у пленных парижан на руки получил за одну буханку хлеба. Вроде как там какой клад закопан, из тех обозов, что Наполеон безбожный из сгоревшей Москвы вывезти пытался. Можешь разобрать, чего там накорякано?
— Ну… — Я бегло просмотрел документ и должен был признать, что некие намёки на клад здесь действительно присутствовали. Надо разобраться, конечно, но… — Можно я спокойно посмотрю?
— Валяй, — охотно согласился генерал. — А только если чего серьёзного надыбаешь, так сразу мне дай знать. Сокровища Наполеона надобно назад в Россию вернуть, не дело им в земле таиться, и ты мне здесь наипервейший помощник! Улавливаешь ли?
— Улавливаю, — задумчиво вздохнул я, пряча карту за пазуху. — К вечеру явлюсь с докладом. Только тут половина букв водой размыта, что пойму — расскажу, чего не разумею — уж простите великодушно. А вы, дядюшка, хотели бы, чтоб я уже с утречка с полной телегой сокровищ явился?
— Да, — честно признал он. — Да чего тянуть-то? Ежели карта серьёзная и впрямь там кое-чего полезного позакопано, так кому, кроме характерника, в том разбираться? Вот и берись. Это твоя служба, исполняй, хорунжий!
— Слушаюсь и повинуюсь. — Я изобразил турецкий поклон, поочерёдно касаясь ладонью сердца, губ, лба, и посыл всяческой благодати к собеседнику.
— Иди, — вежливо попросил дядя.
— Но…
— Иди, — ещё вежливее, но уже с нажимом добавил он. — Я тя знаю, раз в дверях застрял, значит, опять какую гадость сморозить хочешь. Иди от греха подальше…
Мне не оставалось ничего, кроме как выместись из горницы. Обидно, но на этот раз последнее слово осталось за ним. Не всё коту масленица, а дьяку попадья, бывает, что и поп не вовремя вернулся…
Я шагнул было за ворота, но тут же дал задний ход, там взад-вперёд чинно маршировали местные жители, пытливо выясняя у случайно проходящих казаков: «А не ведаешь ли, служивый, который тут молодой Иловайский, негенерал?» Прямо на моих глазах два сотника вполне подробно описали мою внешность, так что проскользнуть незамеченным не удалось бы, какой ветошью ни прикидывайся. Придётся до темноты торчать у дядиного порога, сюда они не сунутся, побоятся…