Обращенные
Шрифт:
Теперь все остальное.
Все вещи в моей квартире, которые можно использовать против меня. Вообще-то, дневного света более чем достаточно. Потом… мой молоток, например. Молоток и все, что им забивают. Ножики, которые используются в качестве эротических игрушек. Отвертки. Достаточно длинные гвозди. Черт, даже карандаш, если вогнать мне его в ноздрю хорошим крепким ударом. Спички надо выбросить. То же самое касается воспламеняющихся жидкостей. Моя ножовка. Электроинструменты, они более опасны. Шар для боулинга. Другие тяжелые предметы, которыми можно проломить череп — их тоже надо выкинуть. Любые достаточно длинные проволочины и любые предметы, которые можно использовать как шпиндель — то, что можно обмотать вокруг моей шеи, а потом затягивать эту петлю, как гарроту, чтобы отделить мою голову от тела. Таким способом режут пополам головки сыра.
Колесики, на которых стоит моя кровать!
Даже это можно использовать против меня. После
«А если ты умрешь до того, как проснешься?» — выстукивает сердце.
Я осматриваю свое имущество — на этот раз собственными глазами, — и задаюсь вопросом: может быть, я вижу это последний раз? Мои книги и компакт-диски. Мои стерео, телевидение, и компьютер. Мое кресло-качалка и диван. Мой так называемый журнальный столик, покрытый перекрещенными кольцами высохшей крови, похожими на эмблему вампирских Олимпийских Игр…
Скверно, говорит мое сердце, и мозг соглашается.
Приходится разложить веером журналы, чтобы скрыть следы — нет никакой необходимости провоцировать моего маленького гостя подобными напоминаниями. Затем я снова осматриваю квартиру глазами смертного… разных смертных. Не столько мстительного, сколько осторожного. Хитрого. Настороженного.
Так. Так. А это — ни в коем случае.
Плакат с Белой Лугоши [27] в развевающемся на ветру плаще? То, что до сих пор казалось ретро-шиком, сейчас воспринимается как легкая безвкусица. И да будет это снято, и отправится за диван. Бела Лугоши обречен созерцать стену, словно отбывает наказание за все мои вампирские прегрешения.
27
Бела Лугоши (Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956) — первый исполнитель роли Дракулы, сначала в бродвейской постановке, а затем и в одноименном фильме Тода Броунинга (1931 г.) — образ, ставший классикой. После этого за Лугоши навсегда закрепилось амплуа чудовища. В частности, он сыграл роль Франкенштейна в фильме «Франкенштейн встречает человека-волка» (Frankenstein Meets the Wolf Man, 1943 г.), а также снялся в фильме «План 9 из открытого космоса» (Plan 9 from Outer Space/Grave Robbers From Outer Space, 1956 г.) Эла Вуда, который считается худшим фильмом всех времен и народов. Был похоронен в плаще Дракулы.
То же самое — старая эмблема с красным крестом: «Твой дар во имя жизни». [28]
Стойка для капельницы, превращенная в торшер.
Ручки в форме шприцов для подкожного впрыска, и шприцы для подкожного впрыска, переделанные в ручки.
Нераспечатанная коробка «Графа Чокулы», [29] которую я раздобыл через «eBay».
Открытки со старинными фотографиями сцен преступления: кровь — черная, как нефть, — которая сочится на обесцвеченный фотовспышкой тротуар, пропитывает кое-как расправленные простыни. На каждом одно и то же сообщение — с небольшими вариациями, — нацарапанное с обратной стороны:
28
Т. е. кровь. Девиз донорской организации.
29
Популярная марка сухого завтрака, выпускаемого General Mills, Inc., хрустящие шоколадно-злаковые хлопья с кусочками мушмулы. Талисман марки — граф Чокула, вампир, который питается не кровью, а шоколадными хлопьями — стал героем нескольких мультсериалов.
«М-м-м-м. Вкусно».
Боже мой, насколько мы, вампиры, остроумны — в рамках нашей упертости. И каким патетическим все это кажется теперь, когда смотришь с другой стороны дороги.
Еще есть всевозможные напоминания о смерти, которой мы больше не боимся — бренные останки с небольшого кладбища, рассеянные тут и там. Человеческий череп. Высушенная голова. Мумифицировавшаяся рука, растопыренная и ждущая, точно подаяния, моих ключей. Ручки от гроба, приделанные к моему серванту. Флажки для похоронной процессии, пониженные в звании до положения кухонных полотенец. Закладки в виде пальца ноги. Разделенная надвое грудная клетка, куда я складываю почту. Свидетельства о смерти, служащие подстаканниками. Коллаж, который я сделал из множества ярлычков от яда — черепа, усмехающиеся все более иронично. Ламинированные некрологи известных людей, ныне усопших, прилеплены на стенку моего холодильника магнитами в форме летучих мышей, надгробных плит, черепов…
Я достаю мешок
Я могу слышать визг спортивных автомобилей, точно таких же, как мой, на крытой стоянке, быстрые шаги в холле, входная дверь открывается и хлопает. Я проверяю замок на собственной двери. Открыто, как обещано. Если я умру прежде, чем проснусь…
Я плотно задергиваю тяжелые шторы и направляюсь к спальне. Дверь уже закрыта, когда я замечаю это. Отмычка. Она никогда не привлекала моего внимания — потому что в ней до сих пор не было необходимости. Я живу один. Всегда. Единственная дверь, которую я когда-либо потрудился запирать — входная. Если бы вы спросили меня прежде, есть ли замок на двери в мою спальню, я высказал бы минимум два предположения. Но замок там есть. Отмычка. Конечно.
Это означает, что я могу запереть дверь, обеспечив себе дополнительный рубеж безопасности. Если захочу. Если я захочу оградить себя от риска. Но если бы мне не хотелось рисковать, я высосал бы Исузу еще в норе. Если бы мне не хотелось рисковать, у меня остались бы воздушные подушки, и я никогда не оказался бы там, где ее нашел.
Я смотрю на ключ, торчащий из скважины. Стоит ли мне?..
Конечно, тебе стоит.
Но… стоит ли мне?
С одной стороны, оставляя дверь в мою спальню незапертой, я создаю иллюзию доверия. Исузу не сможет обнаружить, что я спрятал наиболее опасные предметы, но если она проверит дверь моей спальни, а она окажется запертой… это будет означать, что я что-то скрываю, что я не доверяю ей, а значит, мне тоже нельзя доверять.
Я смотрю на ключ, торчащий из скважины.
Я закрываю мои глаза и пытаюсь представить Исузу, которая лежит в багажнике, ждет, когда смолкнет последняя сирена, ждет, когда металл у нее над головой нагреется на несколько градусов. Тогда она сможет толкнуть спинку заднего сиденья и вылезти наружу. Я представляю, как она идет по асфальту, цокая пластиковыми подошвами своих туфелек, какие носят маленькие девочки. Туфельки мы забрали из норы вместе со сдутым матрацем, «кошачьим кормом» и кое-какой одеждой, все еще сильно пахнущей человеческим потом и кишечными газами. Она моргает от яркого света, но не покрывается волдырями, не начинает дымиться, в отличие от вашего покорного слуги. В отличие от всех остальных ваших покорных слуг, которых вы знаете. В небе, наверно, летают птицы. Исузу, наверно, останавливается, чтобы проследить за их полетом. Ее сердечко, наверно, бьется часто, даже при том, что она знает, что солнечный свет — ее ангел-хранитель, который присматривает за ней, оберегает ее, пока ее мама где-то далеко помогает летучим мышам обрести свежесть дыхания. Она открывает входную дверь моего дома и видит, что внутри кромешная тьма. Маленькое сердечко, вероятно, начинает стучать немного чаще. Наверно, она задается вопросом: существует ли на свете такая штука, как страдающие бессонницей вампиры? Будь я таким вампиром, сказал бы я ей или нет? Она смотрит на солнечный свет, потом снова в темноту. Она преодолевает четыре лестничных пролета до моей квартиры так быстро, как только в состоянии. Сверяется с клочком бумаги, который я дал ей, определяет местонахождение двери, вцепляется в ручку обеими руками, поворачивает, толкает и — щелк-щелк по деревянному полу. Она начинает проверять двери: спальня для гостей, ванная, моя комната. Не заперто. Не заперто. Заперто.
Ее сердце настойчиво твердит, что это неспроста. Она помнит, как я облизывал пальцы. И если прежде она не думала о том, чтобы убить меня, теперь она начинает об этом думать.
Она наполняет стакан водой — она видела, как ее мама проделывала нечто подобное, — и использует его как лупу, чтобы поджечь несколько старых газет. Она выбегает наружу, вниз и сидит на капоте моего автомобиля, наблюдая, как целое здание, полное вампиров, окутывается дымом. Готов спорить, что она смеется. Готов спорить, она издает все то же приглушенное хихиканье, смеясь в том числе и над своей газующей попой.
Двухминутное предупреждение, и я открываю глаза, все еще устремленные на замочную скважину в двери моей спальни. Я протягиваю руку и вытаскиваю ключ. Громким щелчком кладу его на свою тумбочку.
— Мать твою, — произносят мои губы.
А мое сердце? Мое сердце оставляет это без комментариев.
Глава 5. Иисус прослезился
Когда я просыпаюсь, из меня не торчит ничего такого, что не должно торчать. Ничто нигде не дымится, ничто нигде не сломано. Однако я слышу, как что-то хрустит. И когда я поворачиваю голову… Вот они — двухцветные глаза, переливающиеся над парой щек, за которыми исчезает сто долларов в эквиваленте очень несвежего шоколада.