Обрастая листьями
Шрифт:
Нити плюща оборачивались путами вокруг моих рук и ног. Лианы стянули запястья подобно наручникам. Острые шипы впивались в кожу и корни проникали все глубже в меня. Вода заменила кровь в моих многочисленных сосудах. Все тяжелее становится шлейф листьев, который мне приходилось таскать за собой на спине. Я почти не мог передвигаться.
Наконец и пальцы стали вытягивается в тонкие, подобные спицам веера, ветви. Если прежде я еще как-то мог носить одежду и ходить, пусть и с трудом, на работу, а затем начал принимать пациентов на дому, то теперь едва мог встать с постели –
Одно хорошо было в новом образе жизни – надобность в питании отпала. Теперь, когда мой организм почти полностью состоял из растительных клеток, я получал все необходимые вещества из воды и солнечного света. Так что для дальнейшего существования мне понадобилось только выставить кровать на середину кухни – единственное помещение, где одновременно были и кран с водой, и окно, в которое беспрепятственно проникал солнечный свет.
«Во что превратилась жизнь?» – время от времени лихорадочно вспоминал я. В такие мгновения лианы медленно стягивали мои глаза светонепроницаемым обручем. И тревожные думы почти сразу вытеснялись ленивым полудремом.
Я уже не вставал с кровати. Осознание конца ворвалось в мою голову последней чистой, как проточная вода, мыслью. Я знал, что не доживу до утра, но это меня не так уж и удручало.
Я превращусь в дерево.
Наконец-то моему вечному одиночеству придет конец.
Был поздний вечер. Из распахнутого настежь окна долетали теперь уже бесконечно далекие звуки: сирена скорой помощи, шум трамвая, скрип не смазанных тормозов автомобиля, гудки. Слышал я и человеческую речь, но совсем не различал слов.
А вот птичья трескотня стала для меня отрадой. Жаль день был пасмурным и унылым, и птицы напоследок не прилетели спеть прощальные гимны.
Да, я уже давно перестал быть человеком. И что с того!?
Я обвел глазами комнату. Грустные желтоватые обои, запыленные какого-то противного голубого оттенка кухонные полки, заплесневелый кусок сыра на столе, который я так и не удосужился выкинуть. Холодильник не раздражал жужжанием – после нескольких месяцев неуплаты за электричество его отключили.
Наконец, я сделал над собой усилие и повернул голову в направлении единственной фотографии людей, которые имели для меня какое-то значение. Мои родители.
Что знал я об этих людях, погибших в автокатастрофе почти год тому назад? Да и кем они приходились мне в жизни? Что меня с ними связывало, кроме того, что благодаря их краткому акту любви я появился на свет?
Зачем было им нужно напускное благородство – терпеть друг друга и притворяться любящей семьей?
Мои силы были на исходе. Последне-скользящий взгляд упал на поверхность стального шкафа, блестящую от прекратившего полчаса назад дождя. В мутном отражении я увидел себя. А точнее то, что осталось от силуэта, который некогда являлся мне в зеркале: опутавшая комнату паутина сочных молодых ветвей; листья, куда не падал взгляд; свисающие с потолка и полок лианы, ложе; которое вот уже скоро станет моим смертным одром и, наконец…
Внезапно
Часто я смотрел в собственное отражение не понимая, кто я есть и зачем пришел на этот свет. Мое отражение являлось доказательством бессмысленности существования такого как я: осунувшееся лицо, торчащие ребра и глаза… О эти пустые, мертвые, безжизненные глаза! Я думал, что это естественно для такого как я – родиться, прожить жизнь в полном одиночестве, и умереть в отчуждении.
Но!
Почему тогда в моих глазах впервые блестели слезы, а на лице, несмотря на удовлетворение, сквозила такая невыносимая тоска!
Но не блеск в глазах и не тоска на лице перевернули мой мир. Нет!
Лист! Тот самый давний друг, ради которого я готов для отдать всего себя без остатка, а затем отдал жизнь. Он висел передо мной, качаясь на легком прохладном ветре. В единственном луче заходящего рыжего солнца его контур вспыхнул золотом. От моего старого приятеля исходило сияние, которое собой затмевало свет в моих очах. Я мог лишь в восхищении смотреть на существо, которое благодаря мне смогло счастливо, наполнено просуществовать и теперь светилось столь прекрасно, что мои глаза вновь наполнились слезами. Слезами счастья и слезами непоправимого горя.
Я смог расслышать его трепетание, мягкое, сочувственное, успокаивающее. Оно утешило меня в последний час. А еще…
Я уловил в нем что-то еще. Неужели?! Оно было пронизано горячей благодарностью за подаренное счастье? Бросив напоследок это благодарное трепетание, он оторвался от моего тела и исчез в окне, где небо вспыхнуло лазурью.
И тогда я прозрел.
Что было мне дело до тех бесчисленных чужих и ненужных мне созданий, паразитировавших на теле и сейчас и захвативших его целиком!
Я тоже! Тоже хотел познать, что значит быть не одиноким! Познать, что значит быть не чужим в среде себе подобных!
ЛЮБОЙ ИМЕЛ НА ЭТО ПРАВО ОТ РОЖДЕНИЯ!
Но я опоздал. Было уже поздно. От невыносимого беспорядочного гула бесчисленного множества голосов, заполонивших мой разум, я утратил остатки рассудка. И жажда жизни, появившаяся лишь за мгновение до смерти, была окончательно стерта из увядающего сознания.
Тогда путы лиан невыносимой тяжестью опустились на мои веки.
Так закончилась моя жизнь…
2.
– Я решил превратить тебя в дерево. Каким деревом ты хотел бы стать?
– Что?
Так уж вышло, что я очнулся в лесу. Этот лес мало чем напоминал ту немощную чащицу, в которую я сбегал от одиночества. Деревья здесь были такими широкими, что их стволы могли бы вместить в себя целиком небоскреб жителей. В сравнении с этими громадинами, застилающими собой небеса я казался жалкой букашкой. Так высоко, куда только мог дотянуться мой взгляд, он терялся в сочной, золотистой от света зелени. Листья образовали сплошной полупрозрачный покров, подобно куполу некого храма, сквозь который можно было нечаянно разглядеть поднебесье. Мои ноги утопали в мягком ласковом мху. И все, чего не касался взор, было залито солнцем, радостным и по-детски беспечным.