Обратный адрес
Шрифт:
Семь братьев, обнявшись ветками, шелестели басовито на ветру, серебрились мучнистой изнанкой листвы. Федор остановился в прохладной тени, прижался спиной к штакетной оградке у братской могилы, налаживая дыхание. Сердце колотилось часто и болезненно.
По дороге удалялась грузовая машина, за нею бежало лёгкое облачко пыли. Федор пожалел, что не вышел сюда минутой раньше, присел на уголок чемодана и стал ждать.
Попутных машин не было. К станице время от времени пылили грузовики — с удобрениями и сельповскими товарами, а в обратном направлении пролетела только одна легковая «Волга» —
Он ждал и час, и два, искурил полпачки папирос. Окурки веером лежали у ног, на траве. Федор тупо смотрел на них, раздумывая, как быть дальше. Весной в первой половине дня все машины идут из центра к станицам с запчастями, химикатами и директивами. Там они перестоят самую жару около чайной, и ждать их можно только к вечеру. Другое дело осенью, тогда на здешних дорогах настоящее столпотворение — сельскую продукцию везут к городам, и машин сколько угодно. Как он этого раньше-то не сообразил?
Солнце поднялось выше, убавило тени. Федор перекочевал под деревья, разлёгся на траве. Упрямо посматривал вдоль дороги, но попуток не было.
Пастух перегнал стадо коров через дорогу, подошёл закурить. Поговорили о дорожных неприятностях, пастух сдвинул потный треух на затылок, сказал с безнадёжностью в голосе:
— Это теперь к вечеру… Самая жара! — и побежал заворачивать отбившихся коров, волоча за собою тяжёлый, негнущийся кнут.
Когда подошло время обеда, Федор потрогал в кармане пирожки и, пораздумав, решил идти обратно в станицу. Переждать время где-нибудь в прохладном уголке, за кружкой пива. Но тут затрещали ближние кусты и на прогалину выбрался человек с двумя вязанками хвороста. Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и весёлые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.
— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!
Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.
Старик присел на вязанку, отдышался.
— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.
Ухналь!
Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.
— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!
Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал,
— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!
Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.
Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!
— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.
— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?
— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?
— Вот мы и исчислим, в круговую…
— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?
— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.
— За что же, дело-то полюбовное!
А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.
— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?
Ухналь, говорят, не стерпел:
— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.
Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…
В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.
— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.
— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.
— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.
«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»
— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.
— А он? — засмеялся Федор.
— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?