Обратный отсчет

Тот Пол А.

Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и вышли. По пути к могилам мне недоставало лишь мячика для гольфа и метки для мячика. Три могилы располагались в ряд.

– Вот тут бабушка, а тут папа, тут мама.

Я боялся, что она снова заплачет, но Азаль вместо этого принялась сметать мусор с могильных плит. Щурясь, кажется, не горевала, а вспоминала покойных. По ее улыбке я понял, что она относится к могилам иначе, чем я. Еще в детстве, бывая на кладбище, никогда не понимал смысла процесса. Если верить в жизнь на небесах, то мертвые всегда среди нас. Если не верить, то их нигде нет. В любом случае, они не там,

где похоронены. Это противно. Место занимает. Я бы лучше пошарил в гардеробе покойника. Одежда ближе с ним связана, чем истлевшие кости.

– Как ты?

– Все в порядке. А что?

– У меня на кладбищах мурашки по коже бегают.

– Так и должно быть.

– Не люблю мурашки.

– Меня похоронят рядом с мамой. Не придешь на могилу?

– Перестань.

– Мама умерла в душе, прямо под водой. Отец не мог жить без нее, поэтому ушел следом.

Отец ее в Иране был фокусником, выступал даже в голливудском «Замке чудес». По-моему, он также был настоящим кудесником – Азаль однажды упомянула, что отец в холодильнике держит лекарство от рака. Ну, я научился не задавать слишком много вопросов и сказал себе: «Ладно: у него в холодильнике стоит лекарство от рака».

Чертовски хотелось убраться с кладбища, и такая возможность представилась в виде мчавшегося прямо на нас пикапа, нагруженного садовыми инструментами.

Шофер остановился рядом с моей машиной, медленно вылез из кабины, взглянул на мой капот, на меня. Я едва видел его против солнца. Он кивнул. И я тоже.

– Тут нельзя ставить машину.

– Понял. Просто хочу, чтоб вы знали, слово нацарапал не я.

Азель отвернулась от мертвых. Я знал, что надвигается – жизнь.

– Мы можем ставить машину там, где пожелаем.

– Нет, мэм, тут нельзя ставить машину, на капоте которой написано «ЖОПА».

– Не он его написал.

– Именно так он только что сказал.

– Тогда мы имеем право здесь ее поставить.

– Нет, не имеете.

– Ладно, Азаль. Сейчас мы уедем.

– Я пока никуда ехать не собираюсь. Пусть этот тип идет в задницу. Черт возьми, мы можем поставить машину там, где пожелаем.

– Леди, нельзя ставить посреди кладбища машину с непристойной надписью.

– Почему, мать твою?

– Потому что здесь кладбище.

– Знаю, что долбаное кладбище. Тут лежат моя мать, отец, бабка. Им глубоко плевать, что нацарапано на капоте машины.

– Азаль!..

– Пускай эта задница катится к чертовой матери.

– Слушайте, – сказал шофер, – может, мне вызвать полицию? Не хотелось бы.

– Ну, давай, вызывай, – разрешила Азаль. – Нет никаких законов против парковки машины с ругательным словом.

– По-моему, должны быть, – вставил я.

– Ну, тогда пусть звонит. Мне на это дерьмо наплевать.

– Хорошо, – кивнул он.

Пошел к своему пикапу, направив его к залу для посетителей.

– Поехали, – сказал я.

– Я еще не закончила.

– Помолишься в машине.

– Никуда не поеду.

– Поедешь. Пошли. Садись в машину, или я тебя здесь оставлю.

– Давай.

Точно так же, как в прежние времена, только раньше ключи всегда были у нее, поэтому я тащился за ней. Я включил мотор, опустил стекло со стороны пассажирского сиденья.

– Садись.

– Нет.

– Садись, Азаль!

Она пошевелила губами – нет. Я подал машину назад, но не смог. Не хватило… не знаю чего, но не смог.

– Поедем, пока не приехали копы.

Она зашагала к машине.

– Отвези меня домой.

– Хорошо.

– И он тоже сказал: «Хорошо».

– Хорошо.

За нами по кладбищу

поднималась пыль. Я представил себе прицепившийся к выхлопной трубе хвост из скелетов, большие берцовые и бедренные кости, черепа, подпрыгивавшие и катившиеся в пятидесяти футах за автомобилем. Мог только пожелать, чтоб один из них принадлежал моей матери, не родной, а другой. «Другой» ее называла Азаль еще в средней, а потом в высшей школе, в которой до сих пор училась, на что я легко поставил бы десять тысяч долларов. Изучала философию, точней, феноменологию женской иероглифики. Какое-то дерьмо собачье. Очень искусно ткала свой ковер, причем нити ложились так плотно, что свет сквозь них не просачивался, иллюзия всегда сохранялась. Я вновь вспомнил, почему любил ее и ненавидел. Неразгаданная Азаль стояла где-то между Дурочкой и Другой. Даже тогда я себе говорил: «Не докапывайся. Это пустыня. У тебя нет карты».

– Как идет учеба?

– Через год закончу. Много пропустила после печальных событий.

– Наверняка наверстаешь.

– Я отличноуспеваю.

Она была не одинока, что тоже доводило меня до белого каления, иссушая в жару. На память пришли литании в барах, где я тысячу раз проводил свои старые религиозные церемонии после подобных случаев.

Напивался, звонил Азаль из автомата, но мы никогда не выходили из тупика, не говоря уже о заключении перемирия. Я рывком вешал трубку, еще выпивал, вновь звонил. Она все сильней злилась. В конце концов я тащился домой, ждал ее возвращения оттуда, куда она упорхнула. Умирал в ожидании. Кто знает, куда отправилась. Может, вернулась к родителям, может быть, навещает одного из многочисленных «друзей» мужского пола. Выставляла мне подозрительные условия, например, предлагала пойти в гости, прикинувшись, будто мы с ней не пара. Жизнь с Азаль была очень похожа на пьянство: чем больше дерьма она преподносила, тем больше я его принимал, отказываясь понимать, что она со мной делает, постоянно повторяя себе, что дальше будет лучше.

Когда она сидела за рулем, можно было запросто поставить десять тысяч риалов, [18] что скоро свернет, остановит машину, прикажет мне выйти. Я, как в ловушке, оказывался посреди какого-нибудь пригородного квартала, где не видно ни одного такси, автобусы ходят раз в два часа, а чтоб выйти из того квартала, требуются еще два часа. Однако на этот раз за рулем сидел я, мы ехали домой. Дым шел у нее чуть ли не из ушей – ту-ту-у-у, – поезд в любую секунду грозил сойти с рельсов. Она пыхала гневом. Наша пара составлена вовсе не на небесах.

18

Риал– денежная единица Ирана.

Свернули на подъездную дорожку.

– Дальше что?

– Ты о чем это? Проваливай в задницу, счастливого пути.

– Даже переночевать не позволишь? На диване…

– Имеется в виду, на папином диване?

– Теперь это твой диван, Азаль. После смерти вещи меняют хозяев. Он хотел, чтобы диван достался тебе.

Она вылезла из машины. Я знал – хочет проверить, хватит ли у меня духу войти за ней в дом. Так я и сделал, хотя не потому, что духу хватило. Мне предстоял еще долгий путь, который я пока не осмыслил. За два дня проехал больше, чем за много лет. Дома поход в сортир представлял собой десятиборье. Здесь, в угаре, чувствуя, как под ногами дрожит земля перед следующим легким землетрясением, я нуждался в передышке.