Образцовая смерть
Шрифт:
Тогда он попытался загладить вину и сменить тему:
— Можно еще кофейку, мамуля?
Она рассеянно налила, а затем вновь погрузилась в «Дейли Ньюз». Он молча ковырялся в своем омлете, стараясь отодвинуть в туманную даль ту неурядицу, что порой тайно его терзала. Уже пять лет участие Сеймура в бизнесе не узаконивал ни один документ, и он получал лишь карманные деньги на сигареты, несмотря на то, что сам контролировал персонал, обслуживал лучших клиентов и — чуть реже — договаривался с оптовиками, неукоснительно выполняя распоряжения Эмили. Она заведовала покупками и вкладами, тянула на себе управление всем предприятием и играючи улаживала
— Ты должен радоваться, Кид, что я избавляю тебя от всех этих хлопот.
— Но я тоже мог бы…
— Ну уж нет… Оставь, я привыкла. К тому же ты этом совсем не разбираешься.
У Сеймура, раз и навсегда объявленного человеком без определенной профессии, не было даже банковского счета, и его кормили с рук — впрочем, кормили очень хорошо, и Эмили порой не могла удержаться, чтобы не напомнить об этом, как бы вскользь, но, тем не менее, язвительно. Впрочем, она никогда не забывала его похвалить, — когда было за что, — льстя ему, точно довольная хозяйка послушному зверьку. Поэтому Сеймур корил себя за свое беспокойство, считая его прегрешением перед мамулей. Он любил, когда она подзывала его и приказывала что-нибудь сделать. Едва услышав: «Кид!», он прибегал и, готовый на все, отвечал: «Да». И сколько бы ни ухмылялись исподтишка идиотки-продавщицы, они все равно оставались лишь балластом огромного обоза.
Сеймур совершал массу оплошностей: бывало, упущения сменялись ошибками в одной непрерывной цепи, которую разрывал грозный окрик Эмили — вулканический глас, рокочущий среди картонных стен и резко отражаемый зеркалами. Со стыда Сеймур опускал голову, униженный, но втайне ободренный: разумеется, это его задевало, но — так же, как ниву задевает плужный лемех. Впрочем, иногда, когда он выпивал лишнего или вступал на зыбкий травяной мостик меж явью и сном, некий — возможно, чужой — голос призывал его к неясному реваншу, но этот возмутительный парадокс всегда оставался в секрете. Затем Сеймур засыпал, хотя полностью и не забывался.
Над кроватью развертывалась агония шипящего неона, а душ вопил и плевался, точно восторженный локомотив. Сеймур поставил дорожный сундучок на багажную сетку и грузно сел, опустив руки на колени. Он так устал, то даже отказался от политой кетчупом стряпни, которую подавали в мотеле, тем более что он плотно пообедал в Питтсбурге. Устал, конечно, но был доволен собой. Марко Ферранди, в великолепном костюме, вечно усеянном перхотью, долго упирался, но Сеймуру все же удалось заключить сделку на еще лучших условиях, нежели те, что диктовала мамуля. Поставка очень красивого товара — уже весенних моделей, с головокружительными плексигласовыми каблуками, из набивного атласа. «Ангельские ножки, ангельские ножки», — повторял он под шипение неона, уставившись невидящим взором на обои с каштановым геометрическим рисунком, мини-бар и светло-розовое покрывало, вонявшее потухшими сигарами. Сеймур рыгнул. «Ангельские ножки». Как обрадуется мамуля! Он снял трубку.
Телефон задребезжал громче обычного, что могло показаться знаменательным, и как бы сурово посмотрел на Сеймура, но он не придал этому значения, устремив взгляд на черную трубку, навсегда потускневшую от множества сказанных в нее слов и покрытую мерзкой пленкой бесчисленных ругательств. У фанерной этажерки кабель корчился от скверного смеха. Наконец, Сеймур услышал, как вздохнула белая трубка, которую Эмили поднесла к нейлоновой вуалетке, прикрывавшей бигуди.
— Алло?
— Это
— Хватит трепаться.
— А?.. Что?..
— Я сказала: не заговаривай мне зубы. С завтрашнего дня я сама буду вести дела с Ферранди.
— Но дорогая мамуля… что стряслось?..
— Стряслось то, мерзавец, что я все знаю.
— Все?..
— О романе с Джейн Спенсер… Вот… Теперь понял?..
Все — говорю тебе.
— Но… с этим покончено еще два года назад… я не знал…
— Какая разница!.. Ты мне лгал, обманывал, ты…
— Всего лишь мелкая интрижка…
— Молчать!.. Я не хочу больше ничего слышать.
В общем, ты понимаешь — между нами все кончено!
— Нет, мамуля, это невозможно!
— Перестань ныть.
— Я прошу у тебя прощения, от всего сердца, я…
— Упрашивать бесполезно. Два раза я не повторяю.
— Но дай мне хотя бы объяснить, как это произошло, тогда ты, возможно, поймешь… И простишь… умоляю тебя, мамуля, умоляю…
Сеймур плакал навзрыд, сопли капали на галстук с вышивкой, даже на трубку, и он вытирался тыльной стороной ладони, искал носовой платок, задыхаясь от слов и слез.
— Мамуля, дай мне сказать…
— Это я тебе кое-что скажу, а ты хорошенько слушай: у меня ты больше не живешь. Заберешь свой чемодан в баре у Джимми. Ты ничего не должен мне, а я — тебе. Ты у меня больше не работаешь, и вход в магазин для тебя запрещен. Все понятно?.. Повтори.
— …Чемодан в баре у Джимми… ничего не должен… Больше у тебя не работаю, и вход в магазин для меня запрещен…
— Единственное, о чем я еще попрошу: верни каталог «Доменико». Передашь его Джимми.
Она повесила трубку.
Смерть второй мамочки. Хиросима.
Прямая дорога бежала через всю Пенсильванию. Ничего не видно было вокруг — лишь длинная тусклая лента в ночи. Сеймур ехал быстро. Он отказался от ужина и сна. Второй и третий раз звонил Эмили, но она не соизволила снять трубку, и теперь он мчался к ней объясниться, чтобы она наконец выслушала его и поняла, что все может остаться, как прежде.
Как прежде — значит, всего-навсего три года назад, ведь роман с Джейн был коротким. Теперь Сеймуру казалось, будто он смотрит фильм, — лучшего сравнения не подберешь, — который крутят в желтом свете трех больших порций виски, выпитых одна за другой.
В тот день, когда миссис Спенсер покупала туфли, все продавщицы были заняты, и Сеймур обслуживал ее сам, сидя на низком табурете и нежно глядя на длинную ногу со сдержанным матовым блеском и худой коленной чашечкой — ногу с сильно выгнутой подошвой и большим пальцем, который как раз порвал нейлон, подобно мышке, прогрызшей ход. Успокоительная банальность тридцатипятилетней вдовы-католички, ирландского происхождения, с двумя детьми, миловидным лицом и каштановыми волосами, в дамском костюме из «Мэйсиз». У нее был приятный голос, но главное — она явилась в один из тех дней, когда в душе Сеймура подспудно зрела слабая попытка реванша. А почему бы и нет?.. Эта худая коленная чашечка ассоциировалась с ударом и страстностью, на которую сам он никогда не был способен, но сулила при этом жестокость — возможно, похоронную магию костей, хотя Сеймур и не мог выразить ее каким-либо понятием: косвенный образ всякого падения, гибели, уничтожения в земле, словом, возвращения, возврата.